| к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||||
 |
|||||||
ПРОЛЕГОМЕНЫ
Углубляясь в платоновскую «Апологию» или «Федона», мы открываем необыкновенно величественный мир.
Нас глубоко трогают справедливость и мужество Сократа, его безоговорочная любовь к истине, его благожелательность даже по отношению к своим противникам и его доходящая до мученичества готовность следовать нравственному долгу.
Очевидно, мы имеем здесь нечто совершенно отличное от поражающей нас одаренности, гениальности таких, например, исторических личностей, как Александр Великий или Наполеон. Образ Сократа, который говорил, что лучше пострадать от несправедливости, чем совершить ее самому, переносит нас в уникальную сферу нравственного добра, в мир нравственных ценностей.
Эта сфера имеет первостепенное значение в жизни человека. Ибо в ней мы вступаем в глубочайшую и важнейшую область человеческого существования. Только эта область является родной для таких глубоко определяющих нашу жизнь факторов, как совесть, вина и заслуга. В своей повседневной жизни мы постоянно сталкиваемся с фундаментальным различием между нравственной сферой и всеми прочими областями человеческого существования. Лишь только возникает какой-либо этический вопрос, как мы сразу оказываемся в особом мире. Мы ощущаем необыкновенную серьезность обязанностей, связанных с ним.
Для понимания этой нравственной сферы нам необходимо погрузиться в неисчерпаемое качественное богатство нравственной данности и по-настоящему «удивиться» ему. Мы должны попытаться проанализировать эту данность, углубиться в се сущность, исследовать ее связи с другими фундаментальными опытными данностями и в заключение выяснить условия, которые должны быть выполнены для того, чтобы человек мог стать носителем нравственного добра.
Однако в процессе нашего исследования мы будем относиться с осторожностью ко всем построениям и толкованиям, которые несовместимы с природой нравственных data (данностей), предоставляемых нам опытом, или в чем-либо не соответствуют им. Поэтому мы должны постоянно осуществлять самый тщательный и ничем не ограниченный контакт с нравственными данностями и сравнивать любой результат нашего исследования с тем, что мы узнали из полноценного переживания самих этих data.
Задачей этики является достижение широкого философского prise de conscience (осознания) нравственных данностей, т. е. философского знания, включающего в себя явное, полностью осознанное постижение этих данностей. Таким способом этика стремится к точному познанию специфической сущности этих data, их подлинного значения и тех условий в поведении человека, которые необходимы для обладания нравственным добром. Кроме того, ее задачей является исследование отличия нравственной сферы от всех остальных областей и особенно отношения между нравственной сферой и Богом и между нравственным добром и предназначением человека, заключающимся в просветлении. Необходимым предварительным условием этого является однако добросовестное следование нравственному опыту, этическим данностям нашей повседневной жизни, великой литературы, жизни святых, литургии святой Церкви и прежде всего Священного Писания.
Прежде чем начать анализ нашего предмета, уместно сделать несколько принципиальных эпистемологических замечаний. Они послужат продолжением этих кратких вводных положений.
Наш исходный пункт — непосредственно данное
Наше исследование исходит из «непосредственно данного», т. е. из данностей опыта. Читатель только тогда сможет правильно оценить наши результаты, когда будет готов на время отвлечься от всех хорошо знакомых ему теорий, предоставляющих ему понятийный аппарат, которым он привык пользоваться при оценке непосредственно данного. Я действительно хочу начать с начала и отставить в сторону все теории, связанные с нравственной сферой. Таким же образом говорит Аристотель о душе в начале второй книги своего труда «Peri juchs»: Вышеизложенного достаточно, чтобы составить себе представление о том, что думали наши предшественники о душе; теперь мы отвлечемся от их воззрений и начнем как бы совершенно заново, пытаясь дать точный ответ на вопрос, что такое душа.
Читателю предлагается обратиться без всяких философских предрассудков к самим нравственным data, «прислушаться к голосу бытия» и отвлечься от всего, что не является непосредственно данным. Мы ожидаем от читателя готовности проследить шаг за шагом наш анализ данностей и отвлечься вначале от всех объяснений, заключавшихся в прежних теориях, выводах или интерпретациях, во многих из которых, к сожалению, часто не оставалось места для этих данностей. Когда же наш анализ будет завершен и полностью понят, придет время для сопоставления наших результатов с результатами других этических теорий.
Предварительное отвлечение от всех теорий
Призывая читателя отставить на время в сторону все теории для того, чтобы иметь возможность беспрепятственно обратиться к предмету исследования и понять его данности, мы ставим подобное суровое требование в отношении философских положений, выдвигаемых в нашей работе.
Отношение к какому-либо философу и его взглядам часто искажено склонностью к скороспелой классификации. Нередко такое приклеивание ярлыков происходит по историческому принципу. К любой философской работе подходят с намерением охарактеризовать автора как томиста, августинианца, кантианца, спинозианца, гегельянца и т. д. Вместо того чтобы допустить определенную оригинальность у автора, произвольно полагают, что он в конечном счете является лишь комментатором или по крайней мере формальным учеником другого, известного философа. Его идеи и положения заранее рассматриваются под этим углом зрения, от него необоснованно ждут именно этого и в результате закрывают себе путь к подлинному пониманию его мыслей.
Это стремление становится особенно нелепым, когда основной причиной подобной классификации является чисто терминологическое сходство. Например, некоторые люди убеждены, что имеют достаточные основания называть автора строгим кантианцем только потому, что обнаружили в его труде такие выражения, как «категорический императив» или «a priori».
Однако мы имеем в виду гораздо большее, чем эти обычные, совершенно поверхностные предрассудки при оценке того или иного философа. Мы просим читателя отвлечься при встрече с используемыми в этой работе терминами от всех особенных побочных значений, возникших в результате прежнего использования этих выражений. Совершенно ясно, что один человек понимает слово «интуиция» в бергсоновском смысле, другой — в фихтевском и т. д. в зависимости от той философской литературы, которой он главным образом занят. Однако эта тенденция в большинстве случаев неизбежно приведет к непониманию значения этого термина в ходе развития нашей мысли. Поэтому мы просим читателя понимать употребляемые здесь термины только в том смысле, который они приобретают в нашем контексте.
Это не означает, что каждый термин вводится со своей дефиницией; напротив, акцент делается на значении, которое он приобретает в контексте в результате нашего указания на определенную данность. Соответствующий термин будет понятен в том случае, если читатель следит за нашим изложением и анализом, вместе с нами рассматривает предмет и ограничивает значение термина тем, что диктует предмет и его анализ.
Сопровождать каждый термин его дефиницией было бы полной противоположностью нашему намерению. Полный смысл термина может быть понят только в процессе нашего анализа и только в той мере, в какой мы достигли более адекватного знания данности, обозначаемой этим термином. Тот, кто ожидает от нас окончательной дефиниции термина в немногих словах, тем самым полагает, что читатель может понять подразумеваемое без предварительного изучения предмета вместе с нами. При введении важного термина его объяснение должно даваться только при том условии, что оно будет дополнено в дальнейшем по мере углубления анализа. Тот, кто упрямо отказывается принимать то, что сразу же не объясняется исчерпывающим образом с помощью формальной дефиниции, делает невозможным любой полноценный контакт с действительностью и любое философское исследование. Такая позиция может быть основана только на радикальном непонимании действительности и философии; ибо это означает отождествление философского исследования с поиском нужных сведений в энциклопедии.
Одним из наших главных стремлений будет стремление избегать утверждений, которые не вытекают из самих data, но прежде всего — воздерживаться от молчаливых предположений, не являющихся ни очевидными, ни доказанными. К предстающей перед нами действительности мы относимся серьезно; мы с почтением рассматриваем все непосредственно данное, все, что обладает действительным, подлинным смысловым содержанием и истинной интеллигибельностью.
Многие философы считают само собой разумеющимся, что все то, что доступно нашему непосредственному опыту, является сомнительным, субъективным или в лучшем случае представляет собой второстепенный аспект действительности, который не достоин нашего подлинного интереса. Некоторые из этих философов дерзновенно заявляют, что существует тотальное противоречие между действительностью и теми данностями, которые мы имеем в своем дофилософском опыте. Они говорят нам, что цвет является в действительности не чем иным, как волновыми колебаниями, красота — собранием внутренностей, любовь — половым влечением и т. д.
Эти люди отождествляют объект с тем, что находится в причинной или какой-либо другой связи с ним. Подобные отождествления прямо приводят к смешению философского и естественнонаучного методов изучения. Физика, химия или биология могут не только открывать объекты, о которых мы не имели ни малейшего представления в нашем донаучном познании, например железы, бактерии или космические лучи, но также и показывать нам, что определенные вещи, казавшиеся нашему наивному восприятию совершенно отличными друг от друга, на самом деле подобны друг другу.
Несмотря на всю законность этого метода редукции для науки и ее собственных, специальных объектов и познавательных целей, он неприменим к философским объектам и бесполезен для целей философского познания. Философия никогда не откроет ничего совершенно отличного от дофилософского знания. Она не сможет доказать, что две столь различные реальности, как познание и воля, фактически являются одним и тем же или что справедливость на самом деле представляет собой не что иное, как результат озлобленности слабых и посредственных. Утверждение о том, что некто считающий себя справедливым фактически движим лишь ressentiment (чувством скрытой зависти), может иметь совершенно разумные основания; однако абсурдно утверждать, что справедливость в действительности является лишь завистью слабых. Если даже предположить, что в этом мире нет истинной справедливости, то все равно абсурдно утверждать, что справедливость как таковая является изобретением слабых для того, чтобы подчинить себе сильных. Первое утверждение может быть истинным или ложным, второе является просто бессмысленным.
Существенно необходимые данности и субъективные впечатления
Повторим то, что уже сказали выше: мы серьезно относимся к непосредственно данному. Глубоко заблуждаются те, кто думает, что мы должны заранее принять, что все данное нам в опыте представляет собой чисто субъективное впечатление или в лучшем случае простое явление, отличающееся очевидно от истинной, объективной сущности соответствующего объекта. Тот факт, что нечто доступно нашему непосредственному опыту, еще никоим образом не говорит лишь о субъективной значимости этой данности.
Мы должны выяснить здесь истинный характер чисто субъективного впечатления, т. е. сущности, не имеющей иного способа существования, кроме как являться содержанием сознания, быть чистым представлением, к которому действительно применима формула esse est percipi (быть — значит быть воспринимаемым). Например, чистой видимостью является объект, «бытие» которого фактически представляет собой не что иное, как его «восприятие». Это прежде всего относится к содержанию нашего сознания физических объектов, которые впоследствии оказываются чистой видимостью и не существуют в окружающем нас реальном мире: чистой видимостью, например, является Фата-Моргана, приснившаяся нам гора или кажущаяся сломанной погруженная в воду палка. Во-вторых, это относится к любому выдуманному объекту: кентавру, дракону, горе из золота, ко всему, что считается существующим, хотя на самом деле не существует, или является чистой выдумкой и только так и воспринимается.
Если нечто имеет характер внутренней необходимости и полной интеллигибельности, оно, очевидно, не может быть чистым явлением. Справедливость, любовь, время, пространство и другие сущности, обладающие подобной сущностной необходимостью и интеллигибельностью, не являются простыми явлениями и никогда не могут быть ими. Даже если не рассматривать вопроса о их конкретном существовании здесь и сейчас, они представляются нам чем-то совершенно объективным и автономным независимо от их существования в качестве объекта нашего сознания. Если кто-то скажет, что время, пространство и справедливость суть три чистые иллюзии, фикции вроде золотой горы, то мы сразу увидим бессмысленность подобного утверждения. Невозможно было бы выдумать такую сущность со столь необыкновенным смысловым богатством и онтологической истинностью, как справедливость. С подлинной содержательной полнотой и насыщенностью, онтологической истинностью справедливости внутренне несовместим случайный по своей сути характер любой «выдумки» и любого продукта человеческой фантазии.
Явление
Такие внутренне необходимые и в высокой степени интеллигибельные данности не только не могут быть истолкованы как выдумки, иллюзии, фикции, сны и т. д., но и не дают возможности различить в их структуре явление, с одной стороны, и онтологически содержательную сущность — с другой. У объектов естественных наук мы различаем внешний аспект, открывающийся нам в нашем первичном опыте, и истинный характер объекта, который раскрывает научное исследование. Внешняя, проявляющаяся сторона несомненно представляет собой нечто большее, чем скудный способ существования простого содержания сознания; она является действительным «лицом» данного реального объекта, его, так сказать, эстетической сущностью, которая на самом деле существует, не обязательно совпадая с его конститутивной сущностью. В нашем первичном опыте кит выглядит как рыба; наука говорит, что он является млекопитающим. Химия показывает нам структурное родство веществ, которые представляются нашему первичному восприятию как совершенно несхожие. Этот первичный аспект, исходный пункт нашего познания объекта, есть не просто субъективная иллюзия, а объективное явление. Оно не теряет своего значения, своего глубокого содержания в результате того, что принадлежит иному уровню бытия, нежели конститутивная сущность. Но это различие между явлением и действительной природой относится только к материальным субстанциям, к их неинтеллигибельному и случайному характеру.
Бессмысленно утверждать, что то, что мы называем справедливостью, возможно представляет собой лишь явление, а лежащая в его основе реальность — это изобретение слабых для своей защиты. Справедливость, любовь, истина, пространство, время, число не могут быть ни простой видимостью, ни объективным явлением чего-либо другого. Каждая из этих сущностей представляет собой нечто совершенно интеллигибельное, необходимое, определенное, чтобы здравомыслящий человек мог интерпретировать ее как простую внешнюю сторону объекта, который в действительности отличается от воспринимаемого явления.
Постоянно подчеркивая необходимость придерживаться прежде всего данностей и особенно непосредственно данного, мы должны ответить на вопрос: а что это собственно такое — «данное»? Что мы имеем в виду, когда противопоставляем данное в опыте теориям, толкованиям и гипотезам? Наш призыв не удаляться при философствовании от данности был бы совершенно ложно истолкован, если бы читатель решил, что мы тем самым считаем философию простым описанием наших первичных впечатлений.
Data, из которых мы должны исходить, которые должны изучать и анализировать, совершенно не идентичны тому образу мира, который открывается нам в нашем первичном опыте. Философия также не исчерпывается описанием всех фактов нашего опыта. Для прояснения сущности clata в нашем смысле сначала необходимо понять одно основополагающее различие в сфере нашего наивного дофилософского познания.
Дофилософское познание
Существует много различных видов дофилософского познания. Они проанализированы в других моих работах (см. «Что такое философия?» СПб., «Алетейя», 1997; «Der Sinn philosophischen Fragens und Erkennens», Bonn Peter Hanstein Verlag, 1950). Я приведу лишь несколько важных пунктов. Существуют:
1. Знание, которое человек приобретает в результате живого контакта с объектом: он обозревает ландшафт или слушает музыку; он видит, что прибыл поезд, на котором он хочет ехать; он чувствует, что в его комнате слишком жарко. К этому виду я причисляю любое ознакомление с объектом в результате нерефлектирующего живого контакта.
2. Нефилософские и ненаучные теории, т. е. мнения, которые составляет себе человек, когда начинает размышлять и рефлектировать по поводу своего первичного опыта.
Эти дофилософские и ненаучные размышления и теоретизирование часто происходят без действительного переживания первых впечатлений. Для большинства людей существует глубокая пропасть между их непосредственными впечатлениями и переживаниями и их теоретическими взглядами на содержание своего опыта. Они возмущаются конкретным преступлением, но вскоре после этого утверждают, что не существует объективного добра и зла. Может существовать непроходимая пропасть между тем, что им открывается при прослушивании бетховенской симфонии, производящей на них глубокое впечатление, и их объяснениями красоты этой симфонии. Эти дофилософские теоретические взгляды чаше всего формируются на основе прочитанных, но недостаточно усвоенных книг, популярных философских статей из газет, неправомерных обобщений и ложных заключений, всех видов неудачных влияний — но только не на основе подлинного содержания первичного опыта.
Такие дофилософские теоретические взгляды — источник дилетантизма и интеллектуальных предрассудков. Здесь расцветает doxa (мнение), царят смутные и путаные представления, которые Сократ пытался искоренять так называемой сократической иронией. К. несчастью, эти представления и убеждения, хотя и возникают без первоначального переживания наивного опыта, тем не менее влияют на последний. Ибо они затемняют и запутывают наивное, нерефлектирующее познание, основанное на живом контакте с объектом.
Войти контакт с данным в том смысле, который мы придаем этому слову, — значит просветлить содержание нашего первичного опыта и очистить его от всех неосознанных влияний doxa. Эту задачу может выполнить только философия. Это смелое и тяжелое предприятие — осознать все искажения, добавки и толкования, которые висят подобно облачной завесе между нашим духом и ликом объекта при нашем переживаемом контакте с последним. Тот, кто думает, что не нуждается в сознательном и тщательном очищении своего наивного представления о мире, в устранении всех неосознанно действующих в нем незаконных влияний, тем самым показывает, в какой мере он уже пал жертвой doxa.
Следующим шагом к данному, как мы его понимаем, является дальнейшее очищение познания, вырастающего из этого переживаемого контакта с объектом. Он заключается в устранении тех сужающих ограничений акцидентного, которые навязываются нам прагматической позицией нашего подхода к объекту.
Конечно, прагматическая установка выполняет позитивную функцию в качестве мощного стимула нашего познания. Но с точки зрения адекватности и полноты нашего познания она неизбежно влияет таким образом, что мы в своем контакте с объектом видим только ту его сторону, знание которой необходимо для его практического применения.
Преодоление этой односторонности нашего бытийного опыта является одним из главнейших условий восприятия объективных data и одновременно достижения подлинно философского метода исследования. Фактически, уже сама направленность философского поиска как таковая является антитезой прагматической установки.
Разумеется, философия должна избегать ошибочности нефилософского «мнения», которое оставляет без внимания подлинное содержание нашего реального опыта. Она пробивается к datum, из которого должна исходить, только тогда, когда дает услышать истинный голос объекта без всяких прагматических ограничений. Однако до сих пор сказанного еще недостаточно для демонстрации того, что мы понимаем под datum, или непосредственно данным.
Наше требование того, чтобы сделать центром внимания непосредственно данное, было бы совершенно неправильно понято, если бы его сочли чрезмерным требованием всех тех, кто именем эмпиризма отвергает всякое метафизическое и априорное знание. Мы подразумеваем под данным не наблюдение многих акцидентных, случайных фактов: данное в нашем смысле не является ни наблюдениями, которые делает путешествующий исследователь, ни наблюдениями ученого, делающего индуктивные умозаключения на основе экспериментов, ни тем опытом, за который, например, ратовал Фрэнсис Бэкон.
Необходимые интеллигибельные сущности
«Данное», которое мы имеем в виду и противопоставляем любым теориям, интерпретациям и гипотезам, всегда является необходимой интеллигибельной сущностью, единственным подлинным предметом философии: бытие, истина, познание, пространство, время, человек, справедливость, несправедливость, число, любовь, воля и многое другое. Это объект, обладающий необходимой, в высшей степени интеллигибельной сущностью, который сам предлагает себя нашему сознанию, раскрывается перед ним и доказывает свою действительность, когда мы обращаем на него духовный взор.
«Данное» в нашем смысле ни в коем случае не характеризуется своей легкой познаваемостью; минимального духовного напряжения будет недостаточно для его познания. Это характерно для «данного» позитивистов и Давида Юма. Заключающийся в их учениях предрассудок основан на том воззрении, что чувственные восприятия типом своей данности имеют преимущество перед остальными data — а этого преимущества в действительности как раз и нет, а есть только постулат их произвольной теории.
Точно так же не следует отождествлять данное с тем, что видит и признает каждый человек. Ибо если мы говорим, что нечто воспринимается и признается всеми, то при этом могут иметься в виду весьма разнохарактерные вещи. Нашему первичному опыту свойственны совершенно различные типы осознания действительности.
Существует, например, тип знания, заключающийся в полностью осознанном знакомстве с красным цветом, и другой тип, имевший место до написания Аристотелем «Органона», когда люди были знакомы с законами логики на практике и при этом были не в состоянии сформулировать их. Любой ребенок так или иначе понимает, что объект не может одновременно существовать и не существовать, и тем не менее не проникает в этот фундаментальнейший факт так, как это сделал Аристотель, формулируя данный принцип.
Ребенок постоянно спрашивает «почему?» и хочет знать причины многих вещей, которые окружают его, часто даже их целевые причины. Совершенная ясность принципа целевой и действующей причинности уже предполагается самим вопросом и имплицитно выражается в нем, однако ребенок «не знает» этих принципов так, как он, например, знает дом, в котором живет, или свои игрушки, кошку, красный цвет, свою мать и т. д.
Смешивать данное с объектами, которые каждый знает и признает действительными — в смысле знания, позволяющего каждому составить о них представление — значит не признавать ранга данности за принципами, которые мы постоянно имеем в виду и которые принадлежат к типичнейшим образцам данного.
Поэтому данное не может быть отождествлено с вещами, которые каждый человек неизбежно знает, если термин «узнать» понимается в смысле восприятия, позволяющего нам составить представление об этих вещах и дать им названия.
К данному относится также то, что мы постигаем вместе с естественным осознанием действительности, т. е. все то, что содержится в послании бытия, обращенном ко всем, даже если это только имплицитное содержание. Полное prise de conscience этих данностей является одной из фундаментальных задач философии.
Но сфера данного простирается еще дальше. К ней могут принадлежать также объекты, не заключающиеся в этом послании бытия, обращенном ко всем. Она охватывает также вещи, понимание которых требует определенных дарований, например красоту в природе и искусстве.
Теперь мы ясно видим, что данное не равнозначно ни опыту как таковому, ни тем более усредненному наивному пониманию мира. Кроме того, философия отнюдь не является простым описанием опыта. Она представляет собой в первую очередь полное prise de conscience всех данностей в нашем смысле, обнаружение которых уже само по себе является сложной задачей, и ее следует выполнять с осторожностью.
С этим prise de conscience сопряжено различение очевидного, которое само в своем существовании доказывает свою неоспоримую действительность, и неочевидного, которое, следовательно, необходимо критически разбирать и анализировать.
Философское исследование этих в высшей степени интеллигибельных, необходимых данностей ни в коем случае не исчерпывается простым описанием, но направлено на постижение необходимых фактов, основанных на сущности данного объекта. Оно стремится к абсолютно достоверному пониманию этих необходимых фактов, заключающемуся в постепенном, все более глубоком проникновении в сущность данного объекта.
Излишне говорить, что наше требование придерживаться данного отнюдь не означает, что мы должны забыть о тех данностях, которые были открыты нам благодаря prise de conscience великих философов прошлого. Если бы мы так думали, это означало бы осуждение самой философии, в том числе и этой книги. Совершенно нелепо сопровождать философский труд требованием оставить без внимания достижения философии.
Все подлинные достижения великих философов прошлого именно в силу своего характера как полного prise de conscience какого-либо факта открывают нам глаза на соответствующее datum. До этого открытия оно было представлено только в нашем наивном опыте. Мы не полностью сознавали его и в еще меньшей степени философски его понимали. Трудно представить масштабы того, насколько расширили наше знание данностей Платон, Аристотель, бл. Августин, св. Фома Аквинский и другие.
Поэтому само собой разумеется, что следует отвлечься не от богатства данностей, накопленного великими мыслителями, а только от теорий, объяснений и гипотез, которые также содержатся в их философских трудах. В первую очередь следует остерегаться того взгляда, что мы неспособны расширить prise de conscience данного. В результате следовало бы признать, что мы можем быть лишь комментаторами великих философов, а не собственно философами.
Систематическое исследование, а не построение системы
Мы должны обратить внимание еще на одну вещь: некоторые авторы считают философской только работу, предмет которой включен в систему. Мы согласны, что философия должна системно рассматривать свои объекты. Более того, мы считаем, что недостаточно открывать различные важные факты, не исследуя при этом отношений между ними, не связывая их с другими более общими фактами. Систематический анализ какого-либо предмета, конечно, необходимо проводить шаг за шагом. Но между систематическим анализом и построением системы имеется большое различие. Несомненно, завершение адекватного познания вселенной в идеале потребовало бы системы, полностью отвечающей архитектуре космоса. Однако очевидно, что это является конечной целью всех философских исследований. Даже если нам открылись некоторые фундаментальные свойства бытия и каждый дальнейший шаг в исследовании нашего специального объекта уточняет нашу общую классификацию, тем не менее мы должны сознавать большую опасность преждевременного систематизирования. Прежде всего, следует иметь в виду, что как только мы начинаем думать, будто из определенных общих принципов мы можем вывести все остальные свойства космоса, мы неизбежно создаем систему, не соответствующую действительности. Это имеет место даже тогда, когда изначальные принципы, из которых мы исходим, вполне отражают действительность.
Все подобные математические процедуры (more geometrico — по примеру геометрии — в смысле Спинозы) обязательно помешают нам увидеть все богатство бытия; они как раз заставят пас игнорировать совершенно своеобразные данности, в том числе фундаментальные. Знаменитый пример подобной слепоты — воззрения Декарта, не увидевшего данность живого. Кажется невероятным, что человек, так понимавший основополагающее различие между материальным и духовным, не заметил элементарной данности животной жизни. Поскольку это datum нельзя было вывести ни из res extensa (протяженного начала), ни из res cogitans (мыслящего начала), его существование, по мнению Декарта, необходимо было отвергнуть. Несмотря на его очевидную реальность, Декарт вычеркнул его из сферы бытия и познания.
Примат непосредственного познания
В наши задачи не входит разбирать, по какой причине оказалась неудачной попытка вывести из некоторых всеобщих принципов пли ясных идей все те бесчисленные случайные факты, о которых мы знаем из своего опыта и экспериментального изучения действительности. Мы не собираемся опровергать рационализм, представителей которого и так уже не существует в наши дни, — мы должны отвергнуть попытку вывести философское познание интеллигибельных необходимых фактов из некоторых общих принципов. Мы хотим подчеркнуть: существует много интеллигибельных сущностей совершенно особого рода, которые могут быть открыты не с помощью дедукции, а исключительно с помощью изначальной интуиции. Очевидно, слепой не может знать, что такое цвет. Мы не можем дедуктивным путем вывести сущность цвета из понятия материального объекта и таким образом сообщить слепому понятие цвета. Однако это не единственный случай, когда выведение сущности невозможно и мы вынуждены опираться на изначальную интуицию.
То же самое относится ко многим конечным data духовного порядка, хотя интуитивное постижение здесь является не чувственным восприятием, а духовным созерцанием, которое не менее непосредственно, чем восприятие. Невозможно вывести сущность жизни, времени, пространства, личности, нравственных добродетелей или сознания из понятия бытия или так называемых элементарных начал. Все эти конечные данности должны быть по крайней мере один раз интуитивно постигнуты, и на этом первичном опыте и должно быть основано философское prise de conscience.
Преждевременное систематизирование
Первая опасность преждевременного систематизирования заключается, таким образом, в искушении вывести как можно больше из некоторых всеобщих принципов. Это приводит к игнорированию той действительности, познание которой с необходимостью требует первоначальной интуиции. Это с самого начала означает искажение самых общих и фундаментальных черт действительности.
Для многих людей философское познание тождественно редукции всех сущностей к определенным общим основополагающим понятиям. Первичное интуитивное постижение кажется им несовместимым со систематическим философским познанием. Для них высшим достижением человеческого духа является дефиниция. Если мы будем понимать термин «качественный» в самом широком смысле этого слова — в котором, например, сущность качественно более богата, чем существование — то мы можем сказать, что такие люди считают дефиницию тем более интеллигибельной, чем меньше ее качественное содержание.
Для такого идеала философского познания прогресс и победа человеческого духа заключаются во все большей дедукции, в результате которой мы все меньше сталкиваемся с archedata (первичными данностями), требующими изначальной интуиции. Подобные мыслители считают знание, полученное с помощью дефиниции, более значительным с точки зрения интеллигибельности, чем результат первичной интуиции.
Мы хотим с самого начала сказать, что не разделяем такого идеала. Для нас дефиниция не является вершиной познания. Она никак не может исчерпать содержательного богатства необходимой интеллигибельной сущности, она может только описать ее, фиксируя некоторые ее существенные черты, достаточные для того, чтобы отличить ее от другой сущности. Одно из назначений дефиниции — это придание понятию точного значения. Исчерпывающе определить с помощью дефиниции можно только искусственные объекты, лишенные онтологической полноты, технические предметы и обыкновенный инструментарий. Но если мы имеем дело не с искусственным объектом, то мы все больше и больше погружаемся в тайну его существования; в этом случае наша дефиниция не может претендовать на его исчерпывающее объяснение, ее цель более скромна — однозначно определить его с помощью понятия. Мы сами себя обманываем, если полагаем, что окончательно духовно «завоевали» объект, располагая его конкретной дефиницией. Конечно, высшая форма философского постижения объекта включает в себя понимание всех основанных на его сущности необходимых фактов и всех его существенных черт. Однако это понимание как раз и предполагает интуитивное постижение предмета, полное ознакомление с его существом; этого понимания мы можем не достичь, если в своем эпистемологическом подходе к предмету будем считать его доступным нам уже в результате дедуктивных выводов из других, более общих понятий. Суетливое стремление как можно скорее составить дефиницию может навсегда лишить нас непосредственного понимания предмета.
Когда мы, наконец, открыли все основанные на данной сущности необходимые факты и признаки и все их характерные особенности, мы тем не менее должны сознавать, что сочетание всех этих существенных черт не обязательно исчерпывает природу данного объекта.
В любой поспешной систематизации кроется еще одна опасность: тенденция нашего интеллекта следовать имманентной логике той или иной системы и больше заботиться о ее последовательности, чем о ее соответствии объекту исследования. В этом случае интерпретация новой данности диктуется больше рамками созданной системы, чем природой объекта. Даже если философ избежал опасности попытки вывести соответствующее datum из общих положений, он все равно будет неспособен проникнуть в сущность этой новой данности, если для него важней включить ее в систему, нежели адекватным образом углубиться в нее.
Здесь я имею в виду не очевидные альтернативы и общие принципы, составляющие основу нашего познания, например альтернативу существования и несуществования — принцип непротиворечивости. Такие самые общие принципы подразумеваются при рассмотрении любых объектов, и без них ничто не имело бы смысла. Я имею в виду систему, которая, разумеется, состоит не целиком из очевидных положений, а в значительной своей части из толкований, интерпретаций непосредственно данного с помощью теорий, которые носят — даже будучи убедительными — лишь гипотетический характер и не обладают признаками абсолютно достоверного понимания внутренне необходимого факта.
Напротив, идеальное исследование предполагает, очевидно, постоянную готовность к пересмотру любой гипотезы или даже к отказу от нее, если она противоречит новому datum. Вместо того чтобы подобно Прокрусту людей подгонять под ложе, мы всегда должны быть готовы подгонять ложе под людей.
Кратко резюмируем сказанное:
1. Очевидное, а также все действительно данное должно иметь неоспоримое преимущество перед любой гипотезой, объяснением или толкованием.
2. При рассмотрении объекта мы должны быть постоянно готовы постигать любую новую данность, особенно если она имеет характер фундаментальной новой ratio (категории), как, например, личностное бытие, время, пространство, нравственная добродетель, познание, воля и т. д.
3. Наши усилия нам следует направлять туда, где наше исследование будет вполне соответствовать datum; мы не должны совершать насилия над ним, сводя его к уже известному нам, мы должны помнить об определенной интеллектуальной инертности, которая скрывается под одеждой «экономии познания», делает нас невосприимчивыми к голосу объекта и мешает нам должным образом удивиться его сущности.
Наконец, задача, заключающаяся в том, чтобы правильно оценить характер доступной нам данности, должна иметь преимущество перед стремлением привести в соответствие с ранее открытыми несомненными данностями природу исследуемого объекта.
Поэтому нашей главной задачей является постижение непосредственно данного, второй задачей — приведение его в соответствие с данностями, которыми мы уже овладели. Таким образом соподчиняя задачи, мы тем не менее не хотим умалять значение «второй» задачи, поскольку эта часть познавательного процесса по своему существу и специфически принадлежит к собственной сфере философии. Однако слово «вторая» указывает на то, что в процессе философского исследования вопрос соответствия результатов может быть поставлен только после того, как должным образом оценена новая данность. К примеру, если мы хотим плодотворно проанализировать проблему отношения между свободой воли и принципом причинности, мы должны предварительно адекватно понять сущность свободы. Если же мы начинаем изучение свободы с того, что занимаемся ее отношением к причинности и прежде всего задаемся вопросом: каким образом могут сосуществовать свобода и принцип причинности? — то тем самым мы заведомо делаем невозможным полное понимание свободы. В этом случае возникает опасность либо рассматривать ее в свете причинности, либо сомневаться в этой данности, если мы считаем, что она несовместима с причинностью. Многие материалисты неспособны понять абсолютное отличие, совершенную новизну психической и духовной реальности, так как они слишком заняты отношением между душой и телом и наблюдаемым повсюду единством материального мира. Поэтому изучение сущности соответствующей данности должно с необходимостью предшествовать исследованию ее отношения к другому объекту, поскольку проблема таких отношений даже не может быть поставлена, прежде чем мы должным образом не поняли сущности рассматриваемого объекта.
Кроме того, изучение сущности объекта должно иметь решающий приоритет перед вопросом о его отношении с другими объектами потому, что мы не имеем права ставить познание его сущности в зависимость от нашей способности или неспособности найти ответ на множество проблем, возникающих в связи с первоначальной данностью. Наше признание существования духовных сущностей, например познания или волевых актов, не может зависеть от нашей способности решить проблему отношения души и тела или объяснить, почему осуществление мыслительного акта предполагает целостность определенных отделов мозга. Недопустима «логизация» действительности, когда от всех возможных проблем, выдвигаемых совершенно новым типом бытия, требуют поверхностной интеллигибельности, прозрачности и искажают и затушевывают своеобразие рассматриваемого объекта, так что в конце концов все проблемы исчезают. Любое фундаментально новое, непосредственно данное, явно обнаруживающее свою сущность, должно быть признано нами даже тогда, когда это приведет к возникновению бесчисленных трудностей.
Вместо того чтобы уходить от этих проблем, совершая насилие над истинной природой данного объекта или отрицая ее, мы должны, подхлестываемые ими, с усиленным рвением глубже погружаться в них и с готовностью взять на себя тяжелую работу по борьбе со все новыми проблемами. Мы обязаны понять призыв к решению нашей проблемы на более глубоком уровне и с полной готовностью откликнуться на него.
Тем самым мы подошли к третьему и важнейшему принципу: мы не имеем права отмахиваться от факта, который нам с достоверностью продемонстрирован, только потому, что мы не в состоянии решить многие из проблем, возникающих с его признанием. Кардинал Ньюман подчеркивает эту фундаментальную истину в своих знаменитых словах, сказанных им по поводу нашей веры: «Десять тысяч трудностей не вызовут ни единого сомнения».
На уровне нашего естественного познания часто невозможно привести в соответствие фундаментальные факты. Например, мы не можем понять, как сосуществуют свобода и предопределение, — даже не можем понять, каким образом совмещается человеческая свобода с действующей благодатью. Но это не должно поколебать нашей твердой уверенности, что та и другая существуют. Точно так же остается непроницаемой тайной реальность зла в мире, созданном и управляемом всезнающим, всемогущим и бесконечно милосердным Богом. Должны ли мы отрицать существование зла, чтобы избежать этой дилеммы? Или мы должны отрицать существование Бога ради неоспоримой реальности зла? Нет, мы должны иметь мужество сказать: я вижу нечто с абсолютной достоверностью и я вижу другое также с абсолютной достоверностью. Я признаю то и другое, хотя и не знаю, как они могут быть приведены в соответствие.
Нравственность святых как предмет этики
Необходимо обратить внимание еще на один характерный признак правильного подхода к проблеме нравственного. В духе безграничной открытости по отношению к любой данности мы не хотим исключать из нашего анализа морали ни одну доступную нам нравственную ценность. Святой является совершеннейшим воплощением нравственности. То обстоятельство, что такая нравственность представляет собой новое и несравненно более высокое явление, не является для нас основанием того, чтобы исключать ее из философского анализа. Напротив, она будет образцом для нашего исследования, ибо мы должны выбирать высшие проявления нравственности для того, чтобы понять ее сущность как таковую1.
Только предубежденный может оспаривать яркое сияние христианской нравственности в святых. Этот факт в своем совершенно уникальном и новом качестве доступен любому свободному от предрассудков и здравому уму, даже еще не обретшему веру. Сколько людей было обращено той всепобеждающей любовью, тем трогательным смирением, той окончательной внутренней свободой, которую мы наблюдаем у святых! Хотя вера учит нас, что эта нравственность зависит от благодати, однако мы можем познать ее реальность с помощью света разума, и наш разум способен понять связь между этой нравственностью и ее объектом. Он может выяснить мотивы этой любви, этого смирения, этого великодушия, этого терпения и засвидетельствовать, что такая нравственность является осуществлением всего морально доброго и одновременно превосходит нравственность, будучи чем-то совершенно новым.
Включая в философскую работу нравственность святых, это уникальное воплощение истинной христианской нравственности, мы не собираемся тем самым смешивать этику с моральным богословием. Этическое исследование основано на наших естественных способностях познания и не апеллирует к сверхъестественным фактам как основе нашего познания. Подвергая рассмотрению все доступные нам в опыте нравственные данности, в том числе и нравственность святых, мы не покидаем сферы «данного» нам. Мы стремимся понять сущность этой нравственности и все факторы, определяющие ее проявление, насколько они доступны естественному свету нашего разума. Поэтому мы должны исследовать сущность ценностей, мотивирующих эту нравственность. Мы должны проанализировать роль познания в сфере этой нравственности, а также специфический характер ответов на эти ценности и лежащую в основе этой нравственности волевую ориентацию.
