|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Глава четырнадцатая

СВЯТАЯ КРОТОСТЬ

Апостол Павел называет кротость одним из плодов Святого Духа. Она есть луч сверхъестественной любви, и в числе ее предпосылок — терпение и душевный мир.

Истинная кротость принадлежит к добродетелям, которые могут раскрыться в нас только на фундаменте Откровения. Она предполагает не только познание метафизического положения человека, но и знание о совершенно новом мире сверхъестественного, разрушение всех чисто естественных мерок, новый свет, пролившийся из слов Нагорной проповеди, в результате которой был перевернут мир. Она предполагает знание о том, что Бог является всемогущим Господом, Творцом неба и земли, что Он есть любовь. Не природной силе, не могуществу обещана окончательна победа, а тем, кто «кроток и смирен сердцем»: «Он низлагает могущественных и возносит смиренных» (Магнификат, 7). Бог спас людей не силой, а крестной смертью Богочеловека. Христос наказал нам проповедовать Его истину не огнем и мечом, а любовью. Победить мир мы должны в духе смиренной и кроткой любви: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф. 5, 4).

Истинную кротость может обрести лишь тот человек, которому воссиял свет Христов, кто понял совершенно новое устройство сверхъестественного мира, кто познал, в чем состоит истинная, богоугодная сила. Поэтому святая кротость — это не только нежное цветение христианского духа, но и центральная добродетель истинного христианина, в которой отражается основной закон сверхъестественного порядка. В ней светится тайна сверхъестественной силы Того, Кто сказал: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мф. 11, 29).

Кротость, в первую очередь, представляется нам антитезой запальчивости. В противоположность вспыльчивому, неуживчивому, раздражительному человеку кротким мы называем того, кто даже в том случае, когда его оскорбили, все терпеливо сносит и остается спокоен, мягок и доброжелателен. А если кроткому все-таки приходится кого-нибудь укорить, делает он это мягко, тактично, без всякой напряженности и ожесточения, не употребил оскорбительных выражений.

Однако противоположность гневу и запальчивости еще не может до конца охарактеризовать кротость. Есть люди, которые по причине своей флегматичности легко сносят оскорбления. Они остаются спокойными оттого, что оскорбления в действительности не задевают их, и они не склонны бурно реагировать, поскольку чувствуют себя комфортно. Флегматичность в корне отлична от кротости, прежде всего, потому, что первая является простой естественной предрасположенностью, а вторая — добродетелью, опирающейся на свободную общую установку. Во-вторых, флегма — это что-то тяжелое, вязкое; кротость, напротив, что-то мягкое, раскрепощенное, почти невесомое. Но кротость решительно отличается и от добродушия, живого дружелюбия хорошего компаньона. Хотя последнее и не является чистой естественной предрасположенностью, а заключает в себе определенную установку, оно тем не менее глубоко отличается от кротости своей качественной стороной. Ему недостает подлинной мягкости, оно питается потребностью в периферийной гармонии; человек ко всему относится дружелюбно больше ради собственного спокойствия, нежели ради других. Такое добродушие несет в себе что-то пресное, оно свойственно людям, неспособным к настоящему горению. Оно несовместимо с большой, сильной индивидуальностью, с «жаждой правды» и, как правило, сопряжено с инертностью или легкомыслием. Оно свойственно людям, о которых мы с благожелательным сожалением говорим, что они «и воды не замутят». Они уступчивы, их часто эксплуатируют. Их благодушие куплено дорогой ценой.

Но кротость не следует путать и с атараксией стоиков. Спокойствие стоиков, которых не могут вывести из равновесия никакие оскорбления, заключает в себе нечто холодное, нейтральное вместо сердечной доброжелательности кроткого. В его основе нет никакого ценностного ответа на другую личность, никакой доброты и любви, а только выработанная тренировкой нечувствительность и самообладание, к которому стремятся только ради него самого.

Истинная кротость проявляется не только во внешнем поведении, в отсутствии вспышек гнева, в контроле над собой. Конечно, все это свойственно ей, но источником всех этих качеств является определенная внутренняя позиция добросердечия. Еще нельзя назвать кротким того, кто внутренне кипит от гнева и занимает по отношению к окружающим враждебную позицию, но усилием воли держит себя в руках и не дает проявиться этой позиции. Важно, чтобы гнев был дезавуирован в душе; мы должны живо осознать его недостойность и уже внутри нас самих «разбить» его о Христа. Внешний самоконтроль, когда подавлено лишь проявление гнева, а его яд остался в нас, не имеет ничего общего с кротостью. Даже если мы только дезавуировали его, но продолжаем оставаться в возбужденном состоянии, то и в этом случае мы лишь стремимся к кротости, но еще не обладаем ею. Поэтому кротость также и внешне отличается от самообладания. Кроткий как бы излучает нежность, мягкий свет доброты и любви, а не только демонстрирует силу воли, способную сдерживать внешние проявления, и умение держать себя в руках. Мы часто встречаем людей, которые обладают железной самодисциплиной и остаются внешне совершенно спокойны при самом сильном внутреннем волнении. Мы ясно видим их отличие от кротких. У них отсутствует мирная, гармоническая, добросердечная гибкость кроткого человека, которая одновременно является твердостью.

Кротость раскрывается прежде всего в нашем отношении к ближним. Ей специфически противопоставлены две вещи: во-первых, все жестокое, грубое, косное, насильственное; во-вторых, все враждебное, будь то язвительность или открытый гнев.

Вначале мы рассмотрим первое.

Кроткий понимает недостойность всякого жестокого насилия. Он знает о возвышенном устроении духовной личности, о глубине и сложности духовной жизни человека, о законах личностного, совершенно отличных от естественных. Он знает о различии «порожденного» — genitus, non factus — и «произведенного», отраженном повсюду в мироздании. Он не будет пытаться «внешним образом», механически произвести вещи, которые могут развиться только органически. Ему претит отношение к личности как к механизму. Поэтому он никогда не будет пытаться вызвать что-либо силой, например, побороть зло механическими средствами. Он сознает несовместимость любого насилия, жестокости с духовностью личности. У него всегда перед глазами ценность и внутреннее благородство духовной личности как таковой.

Но кротость не только предполагает понимание благородной структуры духовной личности, но и сама по себе является чем-то ярко духовным — победой духовного. В противоположность «материальным» людям, которые несут на себе печать косной, тусклой, механистичной материи, и в отличие от людей, которые преисполнены довольно мягкой и изящной жизненной силы, не имеют сильных инстинктов и жизнь которых не отмечена необузданностью, а протекает органично и гибко, — кроткие люди излучают саму нежность духовного, и все их существо говорит о победе духовной сферы над материальным и витальным. Духовное запечатлевает свой закон на всем человеке и придает ему свою мягкость.

Но существует один духовный человеческий тип, не отмеченный кротостью. Хотя он может быть свободен от всего брутального, механистичного, однако при этом проявляет болезненную напряженность. Есть люди, в которых надо всем преобладает дух, для которых совершенно не характерна бессознательная привязанность к витальному, которые по отношению ко всему занимают сознательную, свободно санкционированную позицию, поведение которых полностью интенционально и осмысленно — и в то же самое время они несут в себе что-то жесткое, напряженное, судорожное. В своем неуклонном идеализме они стараются в самих себе насильно вызвать то, что они считают правильным. Они переоценивают человеческие силы, они слишком односторонне полагаются на свою волю. Им не хватает внутренней гибкости и раскрепощенности. Напротив, кроткий особым образом раскрепощен. Он ничто не делает через силу, но всему отводит время, необходимое для внутреннего созревания. При всем горении и активности его воля и установки носят мягкий, ненапряженный характер.

Судорожный человек, несмотря на всю свою духовность, на всю свою специфическую духовную силу, противоречит закону духовно-личностного и так или иначе переносит методы недуховного мира на сферу духовной личности. Он использует чисто духовные силы, например сознательную волю, для такого же воздействия, какое дух может оказывать на материю. Для кроткого же, как мы видели, характерно не только господство духовного, но и, прежде всего, уважение к особому своеобразию духовной сферы. Он рассматривает духовное исключительно как духовное, его отношение к духовной личности определяется тем обстоятельством, что она является чем-то совершенно отличным от всего остального бытия. А такое отношение несвойственно человеку напряженному, форсирующему события, как бы ни был он сам по себе устремлен к духовному, насколько бы ни жил духовным и ни был способен к полной актуализации духовных актов.

А кроткий человек сознает, что насилие в духовной сфере, являющейся ведь царством рационального, не только неуместно, но и неэффективно. Он сознает, что победоносно истинное здесь заключено не в силе, что истинная духовная сила имеет совершенно иную, более возвышенную природу и пронизывает собой «смысл». Но прежде всего подлинно кроткому сияет лик Христов, спасающая мир милосердная Божественная любовь, о которой ап. Павел говорит: «...явилась благодать и человеколюбие Спасителя нашего, Бога» (Тит. 3, 4). Естественное насилие противостоит царству сверхъестественного в несравненно большей степени, чем царству естественно духовного. Тайное действие благодати несравненно «органичнее» самой возвышенной естественно духовной жизни. Любая попытка обратить человека силой или повлиять на благодатное развитие механическими средствами еще парадоксальнее и неуместнее, чем любое насилие, примененное по отношению к естественно духовному.

Впрочем, насильственность не ограничивается лишь теми случаями, когда для нашей позиции характерна враждебность. Она ярко проявляется и там, где люди, совершенно не понимая мира духовного и тем более сверхъестественного, желают наставить других на путь добра или, в лучшем случае, верят в действенность механических средств. Такие люди проявляют насилие даже тогда, когда помогают ближним из дружеских побуждений, желают оказать им благодеяние.

Кроткий же, даже выступая против зла, никогда не применяет насильственных средств, он даже в этой ситуации всем своим поведением — внутренне и внешне — отдает должное своеобразию духовного и тем более сверхъестественного; он преисполнен благоговения перед рационально просветленной структурой духовного, перед таинством благодати, он понял притчу о пшенице и плевелах. При всем неумолимом стоянии в истине, при всем строгом следовании призыву св. Павла: «Проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещавай...» (2 Тим. 4, 2), — при всей непреклонности и героизме он сохраняет благоговение перед структурой личности, перед таинством благодати и никогда не прибегает к насилию и жестокости. Это касается не только его внешнего поведения, но и внутреннего отношения к ближним.

Еще ярче проявляется специфика кротости, когда мы противопоставляем последнюю насилию как выражению враждебности.

Кротость предполагает любовь, а вместе с ней — и понимание красоты человеческой души, ценность человеческой личности как подобия Бога и сосуда благодати. Она есть результат понимания красоты любви, доброты, гармонии и безобразия вражды, распрей, дисгармонии.

Более того, истинная кротость предполагает познание лика Христова, Его святой доброты и нежности, предполагает, что мы глубоко тронуты Его любовью, растапливающей любое ожесточение и снимающей любую напряженность; кротость предполагает вкушение того покоя, о котором мы говорили в предыдущей главе. Но она предполагает не только понимание всего этого, но и активный ответ. Специфическая сфера кротости — это проявление любви в том, как субстантивированная в личности любящего доброта достигает любимого человека через intentio benevolentiae (установка благожелательства). Она является воплощением определенного следствия любви — доброй, раскрепощенной, святой любви, а именно: она есть тот способ, которым мы духовно охватываем любимого человека. Помимо двух своих главных установок, intentio unionis и intentio benevolentiae (стремление к единению и благожелательство), любовь включает в себя еще многие элементы, например пыл, внутреннюю сладость, отвагу, героическое самоотречение. Тем элементом, с которым специфически связана кротость, является имманентная любви раскрепощенность и мягкость, «расплавляющий элемент» любви, превращающий ее в «текучую доброту». Кротость — это печать данного элемента любви на всем нашем существе, характеризующая в первую очередь все формы нашего отношения к другим людям. Начиная с внутреннего отношения к другому человеку, с того, как мы о нем думаем, судим, мысленно его рассматриваем и постигаем, и кончая интонацией, с которой разговариваем с ним, выражениями, которые употребляем, ритмом нашей речи — все определяется у кроткого человека этим элементом любви. Поэтому все формы враждебности, ненависти, раздражения, как мы уже видели ранее, a fortiori противопоставлены кротости по причине заключенного в них специфического яда. Но специфической противоположностью кротости являются лишь грубость, насилие, жестокость, антитетичные этому особому элементу любви и его проявлению.

Раздраженный, грубый, разгневанный человек, готовый наброситься на ближнего, — это и есть собственно антитеза кроткому.

Для кроткого характерно то, что он, даже подвергаясь оскорблениям и нападкам, дышит добротой и любовью, сохраняет мягкость растворенной в доброте возвышенной духовности. Он никогда не опускает забрала, даже перед врагом не меняет одеяния любви, беззащитности и безоружности доброты, на панцирь, который мог бы его предохранить от стрел противника, — но предлагает тому свое ранимое сердце. Он сносит причиняемые ему раны не закрываясь. Специфическая открытость его души в любви неизменна несмотря ни на какие нападения.

Всем нам знакомо то специфическое ожесточение, которое наступает, когда мы подвергаемся нападению. Пока к нам относятся с любовью, мы также открыты в своей любви; но как только нас задевают, мы закрываем свою душу, становимся недоступны и ожесточаемся. Мягкость исчезает, стрелы противника отскакивают от твердого панциря. Мы либо уходим в сторону, ожесточившись, либо набрасываемся на противника во всеоружии разрушительного гнева.

У падшего человека можно увидеть в душе уязвимые места, которые являются причиной направленного на нас ожесточения. Тому или иному содержанию установки в определенном смысле соответствует некоторое «поле» в нас, данное содержание специфически предназначено для него. Оскорбления, брошенные нам в лицо унизительные слова как бы нацелены на определенное место в нас, с которым связано чувство чести. Если это место ранится, то, значит, нашему обидчику удалось реализовать свой специфический замысел. С этим участком нашей души связаны особо возбудимые и ожесточенные реакции. Ранение, которое наблюдается здесь, — это не просто страдание, а раздраженное, разъедающее душу состояние, вынуждающее нас занять враждебную позицию.

Этот вид чувствительности тесно связан с глубоко укорененной позицией самоутверждения. У святого, которому уже не свойственно стремление к самоутверждению, отмирает и эта чувствительность — или, скорее, он ее перерастает. Оскорбление воздействует уже не своим специфическим содержанием, а лишь своей бессердечностью: оно не раздражает, а лишь ранит душу.

Установка на защиту чести обусловливает замкнутость по отношению к ближним. Поэтому люди, для которых такая установка имеет большое значение, фанатики своей чести, вообще жестки и как бы находятся в постоянной обороне. У остальных людей такая реакция наступает только тогда, когда их задевают: только в этом случае они ожесточаются и замыкаются.

Мы видели, что для кротких характерно не ожесточаться, а оставаться в состоянии безоружной мягкой открытости и по отношению к своему противнику. Поэтому в кротости мы, так сказать, перерастаем сферу чести, да и все остальные сферы, в которых мы предстаем перед нашим противником в ожесточении, закованные в броню: например, сферу чувства правоты, сферу специфической чувствительности к ущемлению наших прав и т. д.

Однако истинно кроткий перерастает и те реакции, при которых мы остаемся «мягки». Есть люди, реагирующие на несправедливое отношение к себе, умаление своих заслуг, оскорбления тем, что «обижаются». Обида — в отличие от оскорбленности — не является раздраженным состоянием. Человек при этом не ожесточается и не занимает враждебную позицию, но впадает в состояние некоей специфически эгоцентрической «мягкости». Чувствительные, «жеманные» люди обижаются по любому поводу. Состояние обиженности — это своеобразное замыкание в себе, при котором человек, как правило, сам причиняет себе боль. Нам прямо слезы подступают к горлу, когда мы думаем, каково придется тому, кто обидел нас, если с нами случится несчастье. Мы не чувствуем желания тем же самым отплатить нашему обидчику, но нам хочется, чтобы он оказался не прав в результате своего отношения к нам или в какой-то новой ситуации, — это и было бы нашей местью. Мы тешим себя мыслью, что он будет горько сожалеть о своей несправедливости, когда поймет, что он допустил по легкомыслию, или увидит нас в таком положении, которое застанет его врасплох.

Специфическое чувство обиженности является не ожесточением, а замыканием в себе. В противоположность кроткому, который постоянно «открыт», здесь мы наблюдаем типичное «захлопывание», отказ от доброй, раскрепощенной позиции любви. Человек остается мягок, но не открыт. Кроме того, обида означает напряженность вместо раскрепощенности кроткого.

Далее, эта «мягкость» представляет собой «мягкотелость», несовместимую с истинной силой, — порок, который состоит в том, что мы испытываем жалость к себе да вдобавок упиваемся ею. При этом мы слишком серьезно относимся к себе, сосредоточены на себе. А существо кротости заключается в обращенности к ближним, в неэгоцентричной установке любви. Обиженный же специфически эгоцентричен.

Кроткий готов покорно терпеть несправедливость, а обиженный хотя и сносит ее безответно, однако при этом не проявляет настоящего терпения. Он терпит ее лишь внешне; на самом же деле, отказываясь от ответного удара, он хочет поставить своего обидчика в положение неправого и тем самым больнее его задеть. Кроткий прощает своему врагу его несправедливость; обиженный совершенно не прощает ее: он воспринимает ее как «зло» и вменяет ее ему в вину точно так же, как и разгневанный. Душа кроткого хотя и ранена бессердечием, однако остается доброй. Обиженный же постоянно помнит о причиненном ему зле и упрекает за него своего обидчика; возможно, его одолевают мысли об обиде в еще большей степени, чем гневного, вспыльчивого человека.

Восприимчивый, легко ранимый человек «жаждет любви» не потому, что любит другого человека, а потому, что любит мягкое обращение, любит поуютнее устроиться в жизни. Это распространенный тип мягкотелого человека, изнеженного, любящего комфорт, который балует сам себя и хочет, чтобы его баловали другие. Когда с ним грубо обращаются, он возмущен не бессердечием, а тем, что больше не пользуется ласковым вниманием окружающих, которое ему нравится само по себе. Таким образом, в основе специфической обидчивости лежат две вещи. Во-первых, гордыня, имманентная претензия на то, чтобы нас все время принимали всерьез и считались с нами. Во-вторых, определенная чувственность, в силу которой человек стремится быть обласканным, любит мягкое обращение. Такой человек прежде всего мягок по отношению к самому себе и потакает себе во всем, стремясь к жизни, в которой не дуют жестокие ветры, а лишь веет зефир. Такой человек слишком эгоистичен, чтобы испытать истинное счастье подлинной влюбленности, предполагающей с нашей стороны героическую жертвенность. Бессердечие ранит чувствительного, мягкотелого человека не своим внутренним безобразием и вирулентным злом, а вытекающим из него жестким обращением, грубостью и отсутствием той расслабляющей атмосферы, в которой он привык нежиться. Его мягкость — это не усиление в нем любви по сравнению с жестким, раздражительным человеком, а результат его более слабой натуры. Такая «мягкость» отнюдь не является ценностью.

Мягкость кроткого совершенно иная. От описанной ее и в качественном отношении отделяет целая пропасть. Она преисполнена возвышенной доброты. Это мягкость сверхъестественной любви, о которой ап. Павел говорит: «Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор. 13, 7). Она предполагает истинную свободу, свободу от всякой судорожной привязанности к своему «я», от привычки все соотносить с самим собой. В кротком остается чувствительным к установкам других людей только одно поле: сердце, согреваемое лучами чистой любви и уязвляемое жалом враждебности и черствости. Рана кровоточит, а он не раздражается, не ожесточается, не обижается. Все оскорбления, унижения, обиды, умаления его заслуг теряют свою власть над ним, не задевают его гордости, чувства самоуважения, они ранят его лишь постольку, поскольку представляют собой проявление бессердечия. Кроткий не лишен восприимчивости, он не остается равнодушен, объективен по отношению к наносимому оскорблению, оно ранит его в сердце, будучи бессердечием, но не отравляет его, не замыкает его в себе.

Поэтому мягкость кроткого человека сопряжена с величайшим пылом и несгибаемой силой. Св. Стефан, о котором в Деяниях апостолов говорится, что он «преисполнен благодати и силы», являет собой образец истинной кротости. Мы ясно видим его кротость из немногословного описания его поведения во время побивания его камнями. Оно не имело ничего общего с героическим сопротивлением, с напряженной стойкостью перед лицом врага, с «ожесточением». В своей торжествующей любви к Богу, в милосердной, прощающей любви даже к своим убийцам он подставляет свое сердце в беззащитном одеянии любви их смертельной ненависти.

Но в самом чистом виде нам являет кротость Христос. Он позволяет поцеловать Себя Иуде, ранить Себя предательскому поцелую Своего апостола: «Друг, для чего ты пришел?» (Мф. 26, 50). Рана, зияющая в словах: «И вы чисты, но не все», — открытость Его святого сердца перед преследователями, позиция милосердного страдания и прощения, открытость даже по отношению к предателям и убийцам: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. 23, 34), — этот взгляд раненой, милосердной любви, настигший Петра после отречения и зажегший в нем огонь ответной любви, который уже никогда не погаснет, — это и есть святая кротость, проистекающая из воцарившейся навеки, торжествующей любви, она непобедимее любого природного могущества. Это новый звук, новый язык, запечатленный во всех формах выражения новый жест спасительной любви, который не воспринимается миром, но которым побеждается этот последний: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|