| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Глава десятая
ИСТИННАЯ СВОБОДА
Истинная свобода, о которой здесь пойдет речь, — это та последняя блаженная свобода, подарить которую нам может только Христос — при условии, что мы безоглядно предадимся Ему. Она означает окончательное освобождение от всего эгоистического, от всех внутренних помех. Это не та свобода, которой обладает человек как таковой, не обычная свобода с ее двумя измерениями или упоминавшаяся ранее нравственная свобода. Это такая свобода, которой человек может обладать лишь в качестве элемента своего христианского совершенства. Поэтому достигнуть ее можно только через преображение во Христе.
Обретая эту свободу, мы приобщаемся к высшей жизни, мы поднимаемся с помощью Христа над собственной природой, надо всем, что нас тяготит и приковывает к земле, и начинаем жить Христом, а не тем, к чему мы привыкли за долгие годы; мы как бы «парим», сбросив с себя груз естества. Достигнув такой свободы, мы осознаем великую истину апостольских слов: «Кто отлучит нас от любви Божией...?» (Рим. 8, 35). Эту свободу сыновности в Боге мы можем обрести только безоглядно предавая себя Христу, сжигая за собой все мосты, безоговорочно повинуясь зову: «Следуй за Мной». Каковы же главные препятствия на пути к этой свободе? Какие оковы нам предстоит разбить, чтобы обрести подлинную свободу?
Прежде всего здесь нужно назвать различные формы эгоцентрического поведения. Есть люди, которые постоянно чувствуют себя ущемленными в правах. Они все время настороже: не дай Бог кто-нибудь покусится на их неприкосновенность. Вместо того чтобы руководствоваться в своих действиях, в своем отношении к какому-либо объекту лишь его ценностью как таковой и его способностью быть отражением величия Бога, они заняты только тем, что оберегают свои права. Поэтому они неспособны к непредвзятой оценке ситуации, не могут «независимо» судить о подлинных ценностях. Те для них менее важны, чем собственное право. Такая отчаянная борьба за собственную правду часто приводит к тому, что они оказываются на стороне величайшей неправды, ибо «Summum ius, summa iniuria» — «В высшей справедливости — высшая несправедливость». Они находятся целиком во власти своего болезненного «я», что диаметрально противоположно истинной свободе. Другой разновидностью эгоцентрической закрепощенности является чрезмерная уязвимость самолюбия. Людям, которые страдают этим, постоянно мерещится, что их недооценили, отодвинули на задний план. Им также трудно объективно оценить положение вещей и дать адекватный ответ на истинные ценности. Они тащат за собой груз собственных предрассудков, постоянно сосредоточены на самих себе и являются несвободными в подлинном смысле этого слова.
Особой разновидностью несвободы является брезгливость. Некоторым людям мешает овладеть ситуацией то, что они опасаются вступать в близкий контакт с окружающими. Например, боятся пить из одного стакана с кем-то или принимать ванну после кого-то другого.
Существуют разные формы брезгливости. Конечно, брезгливость вполне оправдана тогда, когда представляет собой естественное отвращение к грязи. Было бы, напротив, признаком недостатка развития, признаком неразборчивости равнодушие к нечистоте. Но наше естественное отвращение ни в коей мере не должно служить препятствием любви к ближнему. Оказывая помощь больному, мы должны всячески стараться не дать ему почувствовать, что нам неприятно ухаживать за ним. И этого нам будет легче добиться, если наше естественное отвращение отступит перед жертвенной готовностью служить ближнему. Конечно, обычному человеку ни к чему целовать гнойные язвы, как это делали святые. Тут необходимо особое призвание. Но как только ситуация требует от нас взяться за вещи, вызывающие естественную брезгливость, как только нас призывает любовь к ближнему, отвращение в нас должно умолкнуть, все должно утонуть в любви.
Брезгливость может быть связана также с интимной человеческой сферой. Но одно дело, когда мы совершенно законно избегаем чрезмерно близкого контакта с посторонними людьми, и совсем другое, когда речь идет о любви, этой «intentio unionis» — «страсти к воссоединению». В этом случае все принадлежащее любимому существу, как физическое, так и духовное, становится истинно драгоценным. Место отчуждения занимают благоговение и радость от сознания, что мы можем частично приобщиться к интимной телесной сфере любимого человека. То, что в любом другом случае было бы отталкивающим, становится здесь притягательным. Если же брезгливость стала настолько значимой чертой характера, что человек и в любовных отношениях испытывает отвращение, это говорит о его крайнем эгоцентризме, о том, что для него неправомерно большую роль играет отличие его собственной персоны от других людей, что он слишком высоко себя ценит. Самоизоляция, чрезмерное подчеркивание своей индивидуальности, сосредоточение на себе самом мешают свободным проявлениям любви и несовместимы с отвагой и самоотречением, которые являются важнейшей, сущностной чертой всякой истинной любви. Так же и в том случае, когда двух людей связывает не та высокая любовь, которая и между мужчиной и женщиной случается редко, а просто глубокие дружеские отношения, основанные на нашем братстве во Христе, интимная сфера товарища хотя и не является чем-то притягательным, однако при этом не вызывает брезгливости. Там, где требует ситуация, должны быть отставлены в сторону как брезгливость, так и чрезмерная щепетильность, иначе они приведут к потере внутренней свободы. Соприкосновение с интимной сферой другого, например пользование одним стаканом, должно стать чем-то нейтральным, поскольку дружеское расположение друг к другу преодолевает взаимную чуждость интимных сфер. Чужая интимная сфера становится чем-то привычным, само собой разумеющимся благодаря душевному родству друзей и в свете той внутренней красоты, которую каждый из них видит в другом. На соприкосновение с этой сферой нужно смотреть как на естественное следствие глубокой солидарности с существованием друга, сопутствующей всякой истинной любви. Подобным же образом становится общим и имущество, поскольку мой собрат всегда будет готов поделиться со мной последним, если я окажусь в беде. Истинная свобода человека, живущего во Христе, несовместима с ощущением непреодолимой пропасти между собственной интимной средой и чужой. «Едины мы стали через Христову любовь» (Литургия в Великий четверг, Омовение ног, Первый антифон). Не обрел истинной свободы тот, кто до такой степени находится во власти брезгливости, что все его силы направлены на защиту собственного физического суверенитета, и уже ничто не в состоянии вырвать его из этой капсулы, призванной охранять его телесную неприкосновенность, — ни любовь к ближнему, ни союз во Христе с любимым человеком. Тратя свои силы на что-то малозначительное, он будет постепенно — если уступит этой склонности своего характера — придавать все большее значение своей персоне, оберегая ее подобно старой деве. Такое сосредоточение на себе недостойно христианина. Оно делает его неспособным к любви.
Отношение истинно свободных людей ко всему тому, что вызывает естественную брезгливость, отличается как от природной нечувствительности к подобным вещам, так и от отношения к ним людей грубых, нечистоплотных. Истинно свободный человек не от природы одарен нечувствительностью к неэстетическому, к грязи, ему ниспосланы свыше способность не замечать подобных препятствий на пути к той цели, к которой его позвало человеколюбие. Та свобода, с которой он действует, заключается в естественном исчезновении у него брезгливости, когда того требует объективный логос ситуации. Она заключается в примате любви, в победе любви над отчуждением, над самоизоляцией, в последнем порыве к Христу, когда в сердце тают остатки ожесточения.
С брезгливостью часто бывает связан страх инфекции. Для брезгливого «чужой» в этом случае вдвойне неприятен. Предохраняться от инфекции, конечно, наш долг, поскольку здоровье — это тоже своего рода талант, который отпущен нам Богом и с которого мы также обязаны брать проценты. Только человеколюбие может заставить нас пренебречь опасностью. Однако нам не следует идти на поводу у своей мнительности, подозревая болезни там, где их нет, в противном случае это приведет к усилению нашей брезгливости и к отчуждению от ближних. Не имея достаточных оснований, мы не вправе рассматривать окружающих как возможных носителей тех или иных болезней, ибо такое отношение к миру способствует эгоцентрической самоизоляции и мешает искренности чувств. Преувеличенный страх перед заболеваниями вообще является особой формой несвободы. Мы не должны легкомысленно относиться к самим себе, но при этом, уповая на Бога, и не должны уделять слишком большого внимания своей персоне. Ипохондрия — это тоже род эгоцентрической несвободы. Когда нет непосредственной угрозы, нам не следует терять понапрасну время, думая о возможных болезнях. Это очень вредная точка зрения — глядеть на мир как на средоточие всевозможных опасностей для нашего здоровья. Преодолеть этот вид несвободы можно лишь утверждаясь в мысли, что наша жизнь целиком и полностью во власти Господа: «В Твоей руке дни мои» (Пс. 30, 16).
Еще одна очень распространенная форма несвободы, источником которой также является эгоцентризм, — это комплекс неполноценности. Комплекс неполноценности не имеет ничего общего со смирением. Напротив, его причина — все та же гордыня. Хочется походить на некий образец, но между ним и собой человек видит непреодолимую дистанцию. У одних это неподходящее происхождение, у других — бедность, у третьих — отсутствие академического образования и т. д. Как гиря, отягощает душу страх, что «позор» станет известен, поэтому о каком же свободном поведении в той или иной ситуации может идти здесь речь! Кто-то считает «пятном» и скрывает то, что его отец — банкрот или пьяница, кто-то стесняется несчастливого брака родителей или того, что он незаконнорожденный, кого-то угнетают собственные физические недостатки.
Если же в недостатке, который желают скрыть, действительно виноват сам его обладатель, то и в этом случае попытки любыми средствами скрыть его от посторонних глаз свидетельствуют о внутренней несвободе. Истинный христианин должен иметь мужество искупить свою вину, когда его призывают к тому истинные ценности. Во всяком случае, боязнь позора не должна становиться самодовлеющим фактором нашей жизни. Ведь самое худшее, что может быть, — это хула на Бога, по сравнению с которой «позор» — сущий пустяк, являющийся, к тому же, заслуженным наказанием. Окончательная человеческая свобода заключается в том, чтобы предавать тайное небесной гласности, по сравнению с которой земная гласность — это все равно что молчание. По этой причине и была гласной исповедь в первые века христианства. Например, святая Маргарита из Кортоны винилась в своих грехах на крыше собственного дома. Истинный христианин видит все «in conspectu Dei», в Божественном свете, все земные мерки становятся тесными для него, поэтому страх перед позором перестает играть в его жизни какую-либо роль. Он знает, что только одно важно, он настолько «одержим» Христом, что все эти внутритварные предрассудки теряют над ним власть.
Страх вообще является одним из главных врагов нашей свободы. Страх перед внешней опасностью, страх перед возможной бедностью, страх нажить себе врагов, быть во языцех, но особенно — религиозные страхи и сомнения. Мы не будем останавливаться на этом недостатке, поскольку раньше уже обсуждали эту тему (глава «Упование на Бога»).
Следующей формой несвободы, тесно связанной с только что упомянутыми, является антропофобия. Здесь нашу свободу ограничивает зависимость от того представления о нас, которое складывается у окружающих. В этом смысле следует различать две разновидности этого недостатка. В одном случае это смесь гордыни и неуверенности в себе. Человек опасается показаться простодушным, отсталым, смешным и т. д. Он стесняется проявлять свою веру при посторонних, боится, что его увидят в церкви, не решается перекреститься перед трапезой в компании неверующих и проч. Такой род несвободы особенно чреват последствиями для христиан. Конечно, для того, кто безусловно следует за Христом, она не может представлять серьезной опасности. Однако истинный христианин должен быть полностью свободен от этой унизительной зависимости от мнения «света». Он давно уже убедился в том, что христианин представляет собой для мира досадную помеху, и не только не сокрушается по этому поводу, но и с радостью принимает на себя такую роль — быть в глазах «света» помешанным, смешным, ограниченным. Разве не сказал Христос: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое, а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, поэтому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 19). Часто бывает легче в чем-либо великом свидетельствовать о Христе, принести ради Него великие жертвы, чем выносить эти ежедневные насмешки. И тем не менее мы должны каждую минуту быть готовы с радостью принять на себя роль юродивых Христа, «безумных перед Богом». Конечно, наше поведение не должно без надобности бросаться в глаза, нам не следует, как это часто свойственно новообращенным, лишаться «discretio», способности различать уместное и неуместное. Мы обязаны принимать во внимание ситуацию и, так сказать, духовную выносливость тех, с кем мы сталкиваемся. Но все это должно быть следствием внутренней свободы, следствием нашего нахождения над ситуацией. Тогда не мы будем зависеть от неверующих из-за нашей боязни людского мнения, не люди и их мерки будут диктовать нам наши поступки, но, напротив, мы сами, не опасаясь выступить безумцами перед Богом, будем решать на виду у Господа, что нам следует предпринять для спасения их душ или, наоборот, от чего нам нужно воздержаться. Надо заметить, что пренебрежение мнением окружающих, если оно является врожденной чертой характера, не всегда достоинство. Оно может свидетельствовать о надменном самодовольстве, когда все чувства говорят человеку лишь о произведенном им впечатлении. Такое умонастроение, в сущности, не сильно отличается от страха перед людским мнением, поскольку то и другое имеет своим источником гордыню. Но только в случае гордыни человек чувствует себя уверенно, хотя и не подозревает о том, насколько далек его мнимый облик от действительного, — в то время как одержимый страхом перед людьми и их мнениями не только горд, но и, вдобавок, неуверен в себе. Однако есть и достойное уважения, по-настоящему естественное безразличие к тому, какими мы предстаем в глазах одержимых предрассудками людей. Такое поведение мы наблюдаем у беспристрастного человека, настолько поглощенного ситуацией как таковой, что его нисколько не заботит, что по этому поводу думают окружающие. К этой категории людей относится и простодушный, поступающий так, как подсказывает ему сердце, без оглядки на окружающих.
Такой человек, без сомнения, намного свободнее того, кто боится мнения окружающих. Он духовно более здоров, более здравомыслящ. Однако и он еще не обладает той подлинной сверхъестественной свободой, о которой идет здесь речь. Она предполагает отсутствие у нас других целей, кроме Христа, она требует, чтобы мы умерли для мира, чтобы нас не пугала перспектива пережить позор во имя Христа, чтобы мы поступали согласно слову: «Презирать мир, презирать его презрение». Истинно свободный человек смотрит на все не через призму мирских предрассудков, не через призму своего естества, он видит все в Христовом свете, в свете веры и предоставляет решать Христу и Его святому Слову, каким образом ему поступать в той или иной ситуации, а не своему религиозному рвению, которое может и навредить, если станет бесконтрольным.
Вторая форма человекобоязни хотя и безобиднее только что рассмотренной, однако тоже свидетельствует о внутренней несвободе. Мы обнаруживаем ее у людей, которые настолько свыклись со своим окружением, что подвергаются опасности смотреть на свое поведение глазами своей среды, поэтому им очень трудно вести себя естественно в присутствии посторонних. Тот образ, который, как они предполагают, складывается о них у окружающих, мешает им полностью отдаться интересующему их предмету. Они настолько «отстранены» от самих себя, что их собственной позиции как бы не существует. Они воспринимают как профанацию присутствие при их молитве посторонних, которым она могла бы показаться чем-то искусственным, безвкусным или преувеличенно «набожным». И не то чтобы они, движимые гордыней, опасались за свой общественный вес. Нет, они всего лишь уступают действительному или предполагаемому мнению своей среды о себе, а их внутренний опыт ничего не может этому противопоставить. Навязанный им образ самих себя нарушает контакт с занимающим их объектом. Так они оказываются в плену у своего случайного окружения. Например, попав в компанию нерелигиозных людей, они стесняются перекреститься за столом или открыть в пути молитвенник. Конечно, отсутствие такта и в этом случае было бы большим недостатком. Общее правило таково: чрезмерная наивность и чрезмерная готовность идти на компромисс в разной степени ошибочны. Истинная свобода и в этом случае, позволяя нам видеть все в Божественной перспективе, поможет нам принять во внимание и наше окружение, если к тому будут достаточно веские основания, то есть если наша открытая, непримиримая позиция способна будет только смутить наших ближних и еще больше восстановить их против веры. Из любви к ближним мы должны при известных обстоятельствах думать о формах своего влияния на окружающих, но при этом в наших действиях мы обязаны руководствоваться собственным опытом, а не тем ложным образом, который складывается о нас у других. В своем ответе Богу и истинным ценностям мы не должны зависеть от того, правильно ли нас поймет наше окружение. Такое автоматическое влияние среды на наши действия, такая рабская зависимость от ложных представлений окружающих людей не имеет ничего мало-мальски общего с сознательными уступками «слабым в вере братьям», когда человек, скрывая свое истинное умонастроение, тем самым как бы приносит сознательную, свободную жертву.
Эта форма страха перед людьми имеет причиной, как уже было сказано, не гордыню, а слабохарактерность и повышенную впечатлительность. Однако она преодолевается нашей преданностью Богу. Нашей свободной воле предоставлено решать, уступим мы этому страху или нет. С каждой новой уступкой этой слабости нашей натуры усиливается наше порабощение. Непрестанно сопротивляясь этой порочной тенденции своего характера, отдаваясь непосредственным порывам души в ее стремлении к Господу, невзирая на мнение окружающих, — мы постепенно избавимся от этой унизительной зависимости. Если мы регулярно сбрасываем с себя это наваждение сознательным усилием воли, а не только бессознательно, в результате интенсивности наших переживаний, оно понемногу лишается своей силы и исчезает.
С этим видом человекобоязни тесно связана несвобода, проистекающая из чрезмерной склонности попадать под влияния окружающих. Многие люди внутренне зависимы от тех, кто превосходит их темпераментом, более активен. Они разделяют чуждые им взгляды не потому, что согласны с ними по существу, а по той причине, что преподнесены они им были с большим пылом. Теряя непосредственный контакт с носителями этих воззрений, они по прошествии некоторого времени отказываются и от самих воззрений. Однако на какое-то время чуждый им взгляд на вещи вытесняет их собственный. Такая несвобода намного превосходит ту, которую мы наблюдаем у людей, одержимых человекобоязнью, и которая была рассмотрена выше. Ибо она не только мешает проявлению в присутствии посторонних того, что мы чувствуем; при подобной внушаемости нашей натуры решимость действовать рассыпается в прах пред более сильной волей других и, попадая под их влияние, мы перенимаем их взгляды и настроения. Однако такая несвобода собственных мнений, как правило, не затрагивает наших принципиальных позиций, она лишь влияет на оценку конкретных ситуаций или каких-то новых событий. Мы позволяем навязать себе такую точку зрения, которая внутренне противоречит нашим принципам.
С этой опасной формой несвободы необходимо со всей серьезностью сознательно бороться. Если мы склонны легко попадать под влияние окружающих, мы прежде всего по возможности должны избегать общения с людьми, превосходящими нас психической динамичностью и придерживающимися вдобавок ложных взглядов. Это не будет трусостью — напротив, это будет правильной оценкой собственных сил. Во-вторых, коль такой контакт неизбежен, необходимо заранее вооружиться против возможного влияния. Зная слабость своей натуры — а такое знание уже само со себе благотворно, — мы должны сосредоточиться в Боге и как бы замкнуться перед лицом грядущего дурного влияния. Нам следует быть крайне бдительными, ни на минуту не позволяя душе раскрываться перед незнакомыми, как то имело бы место в обычные периоды нашего существования, когда мы доброжелательны и отзывчивы. Иными словами, в одних ситуациях мы должны широко распахивать свое сердце, в других же — плотно его закрывать, ведь чистый горный воздух мы вдыхаем полной грудью, а в спертом и зараженном задерживаем дыхание. Истинному христианину, если он обнаруживает в себе склонность подчиняться влиянию окружающих, подобает в соответствии с требованиями послушания своему духовному руководителю предпринять необходимые меры до того, как он окажется в ситуациях, опасных с данной точки зрения.
Существует и другой вид описанного недостатка. Хотя он и не в такой степени подавляет человека, однако все равно представляет собой определенную несвободу: это ложное миролюбие. Некоторые люди по причине своего излишнего добродушия, вырождающегося в бесхарактерность, не оказывают никакого противодействия любым желаниям и просьбам окружающих. Они, правда, не перенимают чужих взглядов и позиций, однако в том, что касается внешнего поведения, позволяют, так сказать, взять себя на буксир с помощью уговоров, навязчивых просьб и приставаний.
Если речь идет о вещах, вступающих в непримиримые противоречия с их совестью, они еще способны оказывать сопротивление. Но когда дело касается чего-либо нейтрального, в том числе и того, что они считают бесполезным или в чем не видят смысла, они поддаются нажиму. Этот тип безвольного человека, которого третируют окружающие, пользуясь его неспособностью отказывать людям в их, в том числе и неуместных, просьбах. И неважно, что служит причиной подобной неспособности: чувство ли неловкости при отказе, жалость к ближнему или нежелание вызвать неудовольствие у того, кому отказываешь в услуге: в любом случае такой человек раз за разом уступает и в конце концов становится рабом других. А чувство ложной жалости часто приводит к тому, что он смиряется с творящейся несправедливостью или, по крайней мере, ничего не предпринимает против.
Очевидно, что такая уступчивость вредит духовной свободе. Зная о подобной черте своего характера, необходимо всеми силами противодействовать этому. Святое послушание оказывает в этом случае неоценимую услугу. Кроме того, следует заранее и основательно готовиться к возможным испытаниям нашей твердости. Уже одно ясное осознание этой слабости нашего характера помогает нам в избавлении от нее. Необходимо сосредоточиваться пред Богом и вести с собой сознательную борьбу. И взять себе за правило не доверять нашептываниям ложной жалости. Чувствуя, что наше сопротивление ослабевает, мы должны немедленно начать все сначала.
Наконец, воспитывать свой характер можно с помощью определенных аскетических упражнений. Прежде всего мы должны выполнять все законные обязательства перед другими, иначе наша неспокойная совесть только увеличит нашу уступчивость. Не следует рассматривать себя как постоянного должника. Если что-то произошло без нашего участия, мы должны перед Богом честно спросить себя, в чем заключается наша доля вины в этом, и не брать на себя лишнего, не допуская, чтобы неопределенные угрызения совести выродились в чувство вины вообще, по отношению ко всем ближним. Мы должны стремиться к тому, чтобы все наши конкретные долги были поскорее погашены, причем нам следует учиться объективно их оценивать, не пытаться преувеличивать их. Еще одной формой несвободы является комплекс независимости. Им страдают многие. Заключается он в следующем: человека угнетает сознание, что он чем-то кому-то обязан. Ему кажется, что таким образом ущемляется его свобода. В действительности же все наоборот: источником его несвободы как раз и является тот факт, что он испытывает ущемление своей свободы от сознания обязанности кого-то благодарить. Ибо истинно свободный человек радуется тому, что должен испытывать благодарность. Люди, одержимые комплексом независимости, видят свой идеал в том, чтобы пройти по жизни, не заботясь об окружающих, как можно меньше быть связанными с ближними. По существу это один из видов гордыни, отравляющих их существование сознанием, что они кому-то обязаны. Настоящий христианин должен быть полностью лишен этого комплекса. Он должен ясно сознавать не только то, что всем обязан Богу, что он перед Богом нищий, но и то, что ему не обойтись без помощи ближних. Он должен с радостью и благодарностью принимать благодеяние. Сознание того, что он должен благодарить других, не угнетает его, ведь готовность к выражению благодарности естественна для него, кроме того, для него не является идеалом внешняя независимость. Конечно, здесь не имеются в виду случаи, когда услуги и подношения используются в качестве орудия влияния на человека. Тогда мы не только вправе, но и обязаны отказаться от этих так называемых благодеяний, имеющих целью связать нас и сделать более уступчивыми в сомнительном деле.
Еще опасней описанного комплекса является желание остаться духовно независимым, до всего доходить самому и не испытывать ничьего влияния. Насколько законно такое желание, когда дело касается разнообразных вредных влияний, настолько же оно ложно, когда речь идет о благотворной духовной помощи, которая позволила бы нам подняться на новую высоту и открыла бы перед нами еще неведомые ценности, — а мы воспринимаем ее как вмешательство в нашу интеллектуальную независимость. Стремление всего достичь собственными силами — это все та же гордыня и великий предрассудок. Ведь нас должна занимать лишь сама истина и наша способность ее видеть. А каким образом мы до нее дошли — самостоятельно или с посторонней помощью, — совершенно неважно, если оказанная нам помощь позволила нам добиться истинного знания, а связь наша с истинными ценностями непосредственна и полна. Подлинный христианин знает, сколь сильно он зависит от содействия ближних, и усматривает в этом радующее его осуществление идеи общины. Он осознает, сколь многим он обязан традиции, литургии и великим учителям Церкви, выразившим себя в последней. Воодушевленный желанием преображения во Христе, он с радостью прибегает к помощи всех тех, кто теснее связан с Господом. Он хочет учиться, и его не вдохновляет мысль добиться искомой цели без посторонней помощи. Ведь он стремится лишь к единению с Христом и его не интересует вопрос, сколь велика будет в этом лично его заслуга.
* * *
Совершенно другой формой глубочайшей несвободы является зависимость от общественного мнения. Умонастроения какой-либо среды, общества в целом, циркулирующие в определенные периоды и составляющие духовную атмосферу страны, нации или даже единой культурной общности, оказывают сильное воздействие и на людей, которые сами по себе не отличаются слабостью характера или принципов. Они принимают взгляды своей среды или эпохи как нечто само собой разумеющееся, не пытаясь ни проверить их истинность, ни сопоставить их с собственными воззрениями. Они разделяют их лишь потому, что не в состоянии оказать сопротивление напору бытующих мнений.
Здесь мы ведем речь о вредном, тормозящем влиянии среды и ни в коем случае не утверждаем, что общество не может оказать и благотворного воздействия, приоткрывающего новые духовные горизонты.
Христианин, получивший дар абсолютной истины, который он еще не заслужил, должен беречься от всех тайных и непроверенных влияний. Ничто не должно проникать в его душу, не будучи предварительно сопоставлено со святыми Божественными истинами, с учением Церкви. Он должен быть непоколебим под напором любых интеллектуальных веяний. Именно это имел в виду Павел, увещевая: «Все испытывайте, хорошего держитесь» (1 Фес. 5, 21).
Общественное мнение как таковое не должно духовно подавлять истинного христианина. Перед лицом Божественной правды ему безразлично, что те или иные взгляды являются современными, актуальными, что то или иное считается большинством людей правильным. Вся его жизнь проходит перед ликом Того, для Кого «тысяча лет как день вчерашний» (Пс. 89, 5). Он повторяет вместе с псалмопевцем: «Они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, — и изменятся. Но Ты — тот же, и лета Твои не кончатся» (Пс. 101, 27-28). Он испытывает по отношению к общественному мнению спасительное недоверие, поскольку оно живо духом века сего и недолговечно, как человек. Он ищет опору и поддержку в учении Церкви, чтобы сделать себя непроницаемым для всех пустых, несостоятельных увлечений эпохи. Он отвращает взоры, замыкает слух, чтобы не видеть и не слышать временных идолов, он оберегает себя от тонкого, незаметно проникающего во все поры яда общественного мнения, сознавая угрожающую ему опасность и вырабатывая в себе духовное противоядие. Вновь и вновь окидывает он мысленным взором вечные истины Господа во всей их полноте, вновь и вновь старается уловить душой свет Христов и все, что предлагает ему время, безжалостно исследует в этом свете. Он не смеет в наивной доверчивости дышать воздухом профанации, свойственным его окружению, и должен постоянно помнить о предостережении Христа: бойтесь ложных пророков, — и о собственном непостоянстве.
Ибо он становится подлинно свободным лишь тогда, когда общественное мнение больше не властно над его душой, когда он знает лишь единственную зависимость — безусловную зависимость от Христа, Которому он по своей воле предает себя ныне и на веки веков.
Существуют две основные формы зависимости от общественного мнения. Для одной, только что описанной, характерно то, что страдающий ею человек находится во власти идей, определяющих лицо эпохи. Его завораживает уже тот факт, что нечто признано актуальным, вне зависимости от подлинного содержания этого «актуального». Человек увлечен «возникающим, новым, грандиозным», которое управляет окружающим нас обществом. Поверхностная новизна, динамика какого-нибудь модного течения могут оказать на него оглушающее воздействие. Другой формой рассматриваемого недостатка является ложное чувство безопасности и уверенности в том, что мы защищены традицией, так называемыми условностями. Для ждущего во всем новизны, переменчивого в своих увлечениях человека, которого в основном привлекает поверхностный пафос какого-либо движения, опасность представляет первая форма зависимости от общественного мнения. Для замкнутого, постоянного в своих привычках — вторая форма. Человек условностей не столько попадает под влияние в данный момент господствующих взглядов и представлений, сколько — и в первую очередь — находится во власти среды, воззрения и привычки которой вырабатывались долгой традицией. Человек условностей, человек конвенциональный придерживается того, что «ценилось всегда» — что считалось достойным у его родителей и прародителей. В определенном смысле он абсолютная противоположность поклоняющегося идолам современности, поскольку опасность для него представляет не поиск новизны, не чрезмерная подверженность новомодным взглядам, а полный предрассудков консерватизм. Для него что-либо значимо уже постольку, поскольку оно считается таковым спокон веку. Поэтому его уделом является не потеря чувства меры, как это наблюдается у одержимого новизной и актуальностью, а посредственность. Он не отваживается ни на что, что не было бы санкционировано заслуживающим, по его мнению, уважения общественным слоем. Причем эта общественная инстанция получает в его глазах легитимность не в результате своего фактического авторитета, а лишь на основании того, что она составляет то естественное окружение, из которого он вышел сам. Конвенциональный человек постоянно нуждается в общественном мнении в качестве поддержки. Поэтому он столь же несвободен, столь же полон предрассудков, что и тот, кто зависит от быстро меняющихся настроений общества, поскольку он тоже не в состоянии распознать истинные ценности и должным образом отреагировать на них. Взгляды, принятые под влиянием среды, служат помехой пониманию истинных ценностей, если последние не умещаются в рамки условностей, и даже на те из них, что входят в реестр общепринятого, такой человек реагирует не исходя из их подлинного содержания, а лишь на основании того, что общество одобрило их и сделало одной из условностей. Человек конвенциональный является ревностным католиком потому, что таковыми являлись и его родители и предки, потому, что таково требование хорошего тона — выполнять свой долг перед церковью, а совсем не по той причине, что Церковь есть живой Христос и непогрешимый учитель. Он ведет умеренный образ жизни потому, что обратное «неприлично». Во всех случаях фактическая мотивация заменяется у него на условную. Конвенциальный человек закрыт для окружающих, горизонт его узок. Он не способен отличать существенное от незначительного. Внешние предписания значат для него столько же, сколько и заповеди Божьи. Ясно, что опутанный условностями человек страшно несвободен. Подлинный христианин последовательно антиконвенционален. Мотивацией для него не может служить тот факт, что нечто «уже не раз имело место» и прочно укоренено в общественной жизни. Единственной и исключительной мотивацией его поведения является лишь то, что данный поступок, обычай и т. д. угоден Богу. Единственная непогрешимая традиция для него — это великая церковная традиция, прибегая к которой мы безошибочно определяем подлинно достойное, Божье среди всех веяний времени. И она никогда не будет источником самодовлеющего консерватизма.
С другой стороны, не следует думать, что война с условностями, которую объявляет «богема», имеет что-то общее с настоящей свободой. Ее представители пугаются всяких обязательств как таковых, они курят фимиам идолу бесцеремонности и субъективного произвола. Они столь же несвободны, как и скованные условностями буржуа. Богема отвергает условность не потому, что последняя предъявляет необоснованные требования, а лишь потому, что она вообще не терпит ничего ограничивающего ее свободу. Такие люди, так же как и буржуа, не умеют отличить существенное от малозначительного. Если конвенционалист случайные человеческие установления возводит на одну ступень с Божественными заповедями, то точно так же поступает и человек авангардный. Разница лишь в том, что конвенционалист принимает на себя те и другие обязательства, а авангардист отвергает. Человек конвенциональный одобряет заповеди Господни лишь постольку, поскольку они не вступают в противоречие с условностями, и делает это исходя из санкции традиционного общественного мнения. Человек богемы смотрит на Божьи заповеди и на требования истинных нравственных ценностей как на обыкновенную человеческую традицию и игнорирует их точно так же, как и пустые условности. Ибо он не хочет знать ни о каких обязательствах. Таким образом, он столь же слеп к истинной природе Господних заповедей и к настоящим ценностям, столь же несвободен и полон предрассудков, что и человек «благовоспитанный». Подлинная свобода заключается в том, чтобы четко различать человеческие установления и Божественные заповеди и руководствоваться во всех своих делах волей Божьей. Эта свобода заключается в способности противостоять естественной склонности или, наоборот, антипатии к установленному, обиходному, привычному. Они не должны иметь решающего значения — определять наше поведение должна лишь сущность предмета, единственное обстоятельство: угодно рассматриваемое явление Богу или нет. Подлинная свобода радостно налагает на себя любые оковы, если только они от Бога, — и рвет любые путы традиционных человеческих установлений, если того требуют высшие ценности. Свободный человек не отягощен предрассудками. Однако он соблюдает условности ради других, до тех пор пока они не вступают в противоречие с заповедями или их соблюдение не влечет за собой чего-либо пошлого, унизительного, несовместимого с Божественным миром.
Истинная свобода как раз и заключается в том, чтобы человек с любовью и уважением относился к нравам и обычаям, если только они не противоречат заповедям. Он должен пытаться наполнить первоначальным глубоким смыслом тот или иной обычай, превратившийся в простую условность. Но в то же время он не будет рассматривать его как нечто незыблемое и вечное и не станет его рабом. Напротив, он будет всегда готов отказаться от него, если следование ему помешает его любви к Богу, ближним или стремлению к высшим ценностям. С другой стороны, несвободой является и маниакальная борьба со всеми без исключения условностями.
Но нельзя ни в коем случае путать умеренность конвенционалиста со священной сдержанностью, свойственной «Христу в оковах». Святые «никогда не дают себе воли», каждое мгновение их жизни служит выражением того, что они являются «Христовой собственностью», что они сформированы и находятся под контролем Его святого закона. Член ордена не должен давать себе воли, его положение обязывает его быть сдержанным в разнообразных ситуациях. Эта святая сдержанность, являющаяся внешним выражением внутренней гармонии, «Habitare secum» — владения собой и прежде всего того, что мы «собственность Христа», не носит узкого характера, свойственного условностям, она создает сакральную атмосферу. Она нисколько не противоречит героической пламенной любви, «потере себя» во Христе. Ею обладал и Франциск Ассизский, несмотря на то что он был безумцем перед Богом, который принял Христа в свое сердце и был опьянен Им как вином, который попирал все земные условности, когда нищенствовал, будучи сыном богатого торговца. Это две совершенно разные вещи: избегать сомнительных вещей из опасения нарушить конвенциональные приличия — и избегать их, поскольку они не имеют права на существование перед лицом Бога. Священная сдержанность есть результат истинной свободы, так как она является следствием безоговорочной преданности Христу; она связана с ответом на подлинные ценности и может служить примером легитимного долга. Она является дистанцированием от мира, она противоположна угодничеству перед ним и поэтому не может быть помехой безусловному следованию призыву Христа: «Иди за мной». Корни у нее те же, что и у отчаянного стремления отбросить в сторону все условности, поэтому обладающие ею всегда готовы отказаться от внешних формальностей, когда того требуют высшие ценности. Мы и находим эту святую сдержанность у святых — людей, являющихся одновременно крайними антиконвенционалистами.
Несвободой, имеющей много общего с описанной, является и подверженность предрассудкам. Предрассудки могут быть связаны с условностями, однако могут корениться и в личном опыте. Одни становятся женоненавистниками в результате неудачных взаимоотношений с женщинами. Другие ненавидят животных, потому что их когда-то покусала собака. Кто-то становится антисемитом, поскольку евреи, которых он знал, были людьми неприятными. Некоторым не нравится все античное: им не хочется вспоминать о школьных годах. Короче говоря, одним из источников предрассудков наряду с традиционными условностями служит поспешное обобщение. Любой предрассудок означает потерю свободы, поскольку беспристрастная фактическая оценка вытесняется здесь случайным личным впечатлением. Происходит сужение духовного горизонта. Человек, находящийся во власти предрассудков, специфически ограничен.
Предрассудки могут возникать совершенно бессознательно, когда предмет рассмотрения заслоняют от нас чистые ассоциации. И вместо того чтобы обратиться к существу явления, мы привязываемся к случайной ассоциации, которая объективно не имеет ничего общего с этим явлением. Мы находим обстановку или местность некрасивой и удручающей, поскольку мы там были больны; мелодия нам кажется отвратительной, так как она напоминает нам о тяжелом периоде нашей жизни; человек кажется несимпатичным, потому что он олицетворяет для нас какую-нибудь мучительную ситуацию; мы отвергаем истину, поскольку ее открыл нам неприятный человек.
Настоящий христианин должен быть полностью свободен от предрассудков. Он обязан вырвать их с корнем, чтобы иметь возможность, невзирая на все условности, тяжелый личный опыт, случайные ассоциации, культивировать в себе добро, давать на все достойное надлежащий ответ. И чем больше человек живет Христом, чем значительней его героический прорыв в сверхъестественное, тем меньшую роль играют для него подобные ограничения.
Источником духовной несвободы могут являться и различные переживания, например обида, связанная с предполагаемой или действительно причиненной нам несправедливостью, которую не удалось изгладить из памяти перед ликом Христа. Она, как судорога, сводит душу и препятствует свободному излиянию любви, даже если при этом у человека не возникает никаких особенных предрассудков. Подобное состояние, если с ним не бороться, стараясь преобразить свою обиду или озлобление в тихую просветленную боль, приведет к полной потере душевного мира, и нами завладеет эгоцентризм. Всякое не прощенное во Христе оскорбление, которое было нам нанесено, представляет собой препятствие для свободного раскрытия в нас сверхъестественной жизни. Это препятствие тем значительнее, чем сильнее нас задели на живое. И дело не должно ограничиваться неким формальным прощением, это должно быть истинное прощение нанесенных нам обид: полный отказ от ожесточения, подавление в себе болезненной мнительности, стирание всяких следов досады. Пред Христовым ликом все это должно бесследно раствориться. Погружаясь в Его непостижимую, всепобеждающую любовь, мы восстановим потерянное душевное спокойствие.
Совершенно иным источником внутренней несвободы являются различные формы своеволия, потакания себе. В первую очередь это многообразные виды беспорядочной зависимости от инстинктов. В одном случае это страсть к еде и питью, в другом случае — к курению, в третьем — к различным развлечениям, удобствам и т. д. Все это ограничивает нашу свободу, если лишение развлечений, удобств и привычек приводит к тому, что мы ни о чем ином, кроме них, не в состоянии думать. Это внешние оковы, мешающие нашей душе откликаться на истинные ценности, как того желает от нас Бог. Такого рода несвобода широко известна, и аскетические практики как раз направлены на то, чтобы помочь нам освободиться от такой неупорядоченной зависимости. Труднее распознать несвободу, которую порождают иные формы потакания себе. Или, лучше сказать, эти формы вообще не признаются таковыми. Мы имеем в виду уступки некоторым естественным склонностям, которые в значительной степени варьируют от человека к человеку. Один легко становится одержимым — в его натуре как будто заключено что-то судорожное, другой, наоборот, склонен излишне расслабляться.
Вначале мы обратимся к типу человека, подвергающегося опасности одержимости. Одержимый то носится с какими-нибудь бесполезными идеями, многократно их пережевывая, то, перенапрягая свою волю, приносит бессмысленные жертвы, форсирует чувства, природа которых такова, что управлять ими невозможно: например, радость, скорбь, восторг и т. д. Он впадает в экзальтацию, примеряет героическую личину, начинает испытывать гностическое презрение к телу и его потребностям. Причем эта одержимость ему самому представляется необыкновенной способностью управлять собой, полнейшей свободой. Поскольку он никогда не расслабляется, ему кажется, что он всегда находится над ситуацией, что он свободен, так как не делает никаких уступок своей натуре. Он всегда начеку, «на посту», «не позволяет себе ничего лишнего». На самом же деле он позволяет себе все, он находится во власти судорожного автоматизма своей натуры. Его взвинченность — это не отклик на требования истинных ценностей, это основная черта его характера: действовать необоснованно. Его несвобода специфична. Эта одержимость распространяется также и на выполнение долга. Более того, подобный «комплекс долга» является величайшим источником несвободы. Некоторыми настолько овладевает страсть к выполнению надуманных обязательств, «возложенных» на них задач, что они уже не в состоянии следовать более высоким требованиям. Тот простой факт, что на них лежит описываемая в юридических терминах ответственность, что на них нечто «возложено», придает в их глазах этому «возложенному» неоправданно большой вес по сравнению с другими вещами. У таких людей на первый план, например, выходят служебные обязательства, а требования любви отодвигаются в тень. Или оказывается предпочтение обязанностям любви к ближнему, возложенным формально, перед обязанностями той же самой любви, которые не носят такого формального характера, хотя бы последние и были объективно неотложнее и в высшем смысле «обязательнее». Долг эти люди понимают как нечто внешнее, официально санкционированное, как некое легальное требование, подведенное под некую строгого очерченную категорию. Они будут преувеличивать обязательства родства или договорных отношений, но при этом недооценивать те обязанности, что влечет за собой истинная дружба. Высокие обязанности любви они будут признавать в лучшем случае лишь в семье и браке, однако чаще всего и их они будут понимать как формальные «правила». Все, что не имеет официально признанного наименования, не кажется им «обязывающим».
Это показывает, что подобное сознание своего долга не вытекает органически из действительного понимания истинных ценностей, а является вынужденным, насильно навязанным извне. Как только такие люди попадают в ситуацию, требующую от них исполнения общепризнанных, формальных обязанностей, их существо словно сводит судорога, они замыкаются и делаются глухи к иным, высшим требованиям. Они становятся жертвой самодовлеющего долга и теряют всякую способность опенки истинного значения данной обязанности, ее положения в иерархии ценностей. И если даже они теоретически признают верховенство иной ценности, примат иных требований, они уже не могут отменить вынужденную, ложную установку на выполнение возложенной задачи, которая стесняет их, как смирительная рубаха. Они не в состоянии прервать своей «заведенности», они падают ее жертвой. И какую бы радость им ни приносило иное, как бы они ни томились по нему, это принуждение сильнее; им никак не отделаться от гипноза, в котором чистая динамика этого автоматизма представляется неким объективным требованием, законом. А когда их принуждают выйти из этого состояния, совесть их становится неспокойной. Ведь это означает ясно увидеть, что, когда человек уступает своей склонности к одержимости, в том числе и к одержимости преувеличенным чувством долга, он просто дает себе полную волю. Ибо специфика потакания себе, своеволия заключается не в расслаблении, а в том, что человек устремляется туда, куда его зовут его природные склонности, а не следует объективным требованиям. Эти природные склонности у разных людей различны. Но решающим является то, отдаемся ли мы на произвол своего характера или поступаем в соответствии с требованиями объективных ценностей и призывом Бога. Истинный христианин не позволяет себе своевольничать и поэтому не становится рабом этих судорожных черт своей натуры. Он внутренне раскрепощен, и ничто в его душе не служит помехой абсолютной готовности идти на зов Господа, никакое внешнее обязательство не будет само по себе иметь над ним непререкаемой власти. Он готов все бросить, оставить, лишь только услышит призывающего его Господа, как это сделали евангельские ученики, оставив свои лодки и сети. Истинной свободе всегда свойственна готовность сказать свое категоричное «здесь я»: так поступил Авраам, когда его позвал Бог.
Христианину следует добиваться этой подлинной свободы. Объективно познавая себя, он должен увидеть в своей одержимости одну из форм своеволия и преодолеть ее с помощью святого послушания. Он должен постоянно сознавать эту опасность и быть бдительным. Он должен снова и снова уяснять себе перед Богом: «Porro unum est necessarium» — «Лишь одно для меня важно». Ему необходимо вырваться из заколдованного круга тщетных потуг, оставляя все второстепенное по первому зову более высоких ценностей. Чувствуя приближение состояния судорожной активности, следует обратиться к Иисусу и в глубоком сосредоточении перед Его ликом обрести душевное равновесие и дистанцироваться от той или иной ситуации.
Существуют, как уже было сказано, и такие люди, опасность для которых представляет не одержимость, не искусственная активность, а желание расслабиться, предаться незаконному отдыху. Они склонны плыть по течению, легко относятся ко всему. Они мало размышляют и чувствуют себя лучше всего тогда, когда, не зная за собой никаких обязательств, могут беспечно отдаться сиюминутному. Они склонны к беспорядочному образу жизни, часто пренебрегают своими обязанностями, любят комфорт и покой. Несвобода, заключенная в этом, усматривается очень легко. Эти люди не достигают своих целей по той причине, что не хотят напрягаться. Все служит им препятствием, и они без борьбы предаются вещам, к которым расположена их натура. Они попусту растрачивают свое время и при этом не выполняют своих обязанностей. Они проводят в мечтах время, отпущенное им для работы. Игнорируя иерархию ценностей, они уступают своей склонности предпочитать более легкое, не требующее особого напряжения сил. Их несвобода состоит в том, что они, вместо того чтобы следовать требованиям высших ценностей, попадают в плен к своим привычкам и без сопротивления уступают своему желанию укрыться от жизни на безопасной периферии. Многие ошибочно считают такое поведение свободой: без особых проблем следовать своим природным склонностям, — ведь они делают то, что хотят, и не чувствуют себя связанными никакими обязательствами. Другие, напротив, ощущают соответствие между замыслом и исполнением как несвободу, как ограничение собственного своеволия, но при этом не пытаются преодолеть ее. Наоборот, сознание своей неудачи лишает их остатков мужества, и они еще покорнее спускаются все ниже. Все потеряно, думают они. Беспорядок в их душах все увеличивается, и они окончательно запутываются в клубке невыполненных обязательств, угрызений совести, страха, что когда-нибудь все-таки придется все приводить в порядок. Такая несвобода есть крайняя противоположность «habitare secum», владению собой, «само-обладанию». Христианин должен преодолеть и эту форму своеволия. Он обязан осознать мешающие ему недостатки и бороться с ними, прибегая к систематической аскезе. Как бы ни был устроен его характер, законом его жизни должны служить предписания Христа, а не собственной натуры. Он должен преодолеть в себе все виды своеволия, он не имеет права отказываться от своих священных обязательств, которые накладываются на него как на члена «мистического тела Христова» и являются следствием той метафизической ситуации, в которой он находится. В своем священном бдении он должен остерегаться любых несанкционированных свыше побуждений. Ему не к лицу говорить: «Итак, работа закончена, теперь я могу дать себе поблажку». Он должен вырвать с корнем свои личные недостатки, он должен проложить путь сквозь чащобу своей природы, чтобы иметь возможность в любой момент беспрепятственно последовать призыву Господа.
* * *
Очень часто нашей свободе серьезный вред причиняет сила привычки. То простое обстоятельство, что мы то и дело повторяем те или иные действия или испытываем определенные переживания, порождает тенденцию поступать так и в дальнейшем. Мы не должны допускать, чтобы эта обыкновенная черта человеческой натуры приобрела в нас самодовлеющее значение. Тот факт, что мы к чему-то привыкли, еще не может являться законным основанием того, чтобы придерживаться этого и впредь. Здесь мы должны различать два случая.
Есть вещи, которые сами по себе не являются чем-то особенно привлекательным, но которые имеют над нами власть в силу привычки. Христианин не должен уступать этой самодовлеющей силе привычки. Нельзя позволить, чтобы нечто нейтральное, постороннее для нас стало в силу привычки тем, без чего трудно обойтись. Иначе в душе накопится балласт, он помешает нам следовать призыву Бога. Соответствующая аскеза поможет нам справиться с той или иной привычкой. Но бывает и так, что сила привычки лишь усиливает тягу к тому, что и без того привлекательно для нас. Например, мы можем привыкнуть к упорядоченному образу жизни, но вместе с тем и к таким вещам, как различные излишества, курение, выпивка, либо даже к явным порокам. В этом случае власть привычки необходимо поставить на службу нашей свободной воле. Мы должны сознательно контролировать свои привычки. Они могут иметь место лишь по отношению к тому, что избрано нами как результат нашего свободного ответа на высшие ценности. В этом смысле и аскеза использует силу привычки. Причем здесь идет речь не о самих ценных, добрых вещах, а скорее о средстве достижения некоей благородной цели, об упражнении, которое служит путем к чему-то пенному. Но объектом привычки могут становиться только вещи, принадлежащие, так сказать, к «технике» добра, а никак не добро само по себе. Например, мы можем приучить себя рано вставать, но должны избегать того, чтобы в мотивацию ежедневного посещения церковной службы закрадывалась привычка. Даже и в технике доброго привычка должна служить нашей свободе лишь в качестве подчиненного средства. Мы обязаны сохранять способность без затруднений освободиться от самой благотворной привычки, если такова будет воля Божья. Мы должны оставаться господами самых лучших своих привычек. Мы должны остерегаться предоставлять чему угодно власть над собой лишь в силу того, что мы к этому привыкли. Направление нашего развития должна определять не случайная привычка — напротив, мы сами должны указывать направления и рамки своим привычкам.
С другой стороны, привычка скрывает в себе и другие опасности. А именно, она не только может приковать нас к определенным вещам, но и сделать нечувствительными по отношению к подлинным ценностям. И здесь следует различать несколько случаев. Во-первых, привычка часто притупляет истинное восприятие ценностей. Человек так устроен, что наиболее яркое впечатление он получает при первом знакомстве с каким-нибудь явлением. Это может быть не собственно первым столкновением с ним, тут имеется в виду момент, когда мы впервые проникаемся данной вещью. Со временем первое впечатление ослабевает. Причиной тому служит чисто человеческое непостоянство. В отношении некоторых вещей это, конечно, является даром Божественного милосердия. Успокоение со временем физических и душевных страданий — благо для человека. Но по отношению к подлинным ценностям сила привычки является негативным явлением, ибо в этом случае притупление восприятия не должно иметь места. Опасность последнего разная в зависимости от того, как устроен тот или иной человек. Чем более он восприимчив, чем большую роль играет для него «новизна», тем большую опасность представляет для него постепенная утрата понимания высших ценностей и вечно неизменной актуальности истины и притупление их восприятия. Прежде всего это касается падких на сенсацию людей. Нам следует сознательно бороться с властью привычки, стараясь поддерживать в себе первое, истинное впечатление и вновь и вновь представляя данное достойное явление в его неизменном блеске. По крайней мере, мы должны ясно сознавать, что восприятие притупляется в результате нашего врожденного непостоянства; мы не должны доверять тому, что наше впечатление поблекло, и в соответствии с этим изменять свою позицию. Это было бы проявлением крайней несвободы.
Рассматриваемое притупление может иметь место и в отношении благодарности за дары Божественного милосердия. Как бы ни были мы благодарны за дар верной дружбы или горячей любви, за возможность проживать в какой-нибудь замечательной стране, за некую особенную милость — слишком скоро мы привыкаем к хорошему и перестаем его ценить по достоинству. Мы забываем, что все это лишь дары, и чувство благодарности дремлет. Да и вся наша жизнь не является ли цепью благодеяний и милостей Божьих и одновременно одной сплошной неблагодарностью? Как мало мы поем славословий милостям Божьим — и даже о тех из них забываем, о которых еще совсем недавно молили! А непостижимый дар каждодневной святой мессы, каждодневного святого причастия: с каким легкомыслием мы, в результате привычки, перестаем ощущать их как нечто ниспосланное нам в качестве бескорыстного дара!
Если мы прекращаем бодрствовать, усыпленные привычкой, — это также означает потерю свободы. Мы позволяем себе мешкать с ответом на подлинные ценности в силу совершенно незаконной власти привычки, притупляющей наше чувства. Мы должны сознательно бороться с этим явлением, постоянно отдавая себе отчет, насколько велики дары, ниспосланные нам, помня чем мы являлись до того, как получили их, чем бы мы были, если бы лишились их.
Не должны мы привыкать и к тем тяжелым испытаниям, которым нас подвергает Господь, например к потере близкого человека. Нам следует переносить их с покорностью, но при этом ясно сознавать их крестный характер и вновь и вновь стараться проникнуть в их высший смысл, понять через них волю Божью. Не должны мы по привычке становиться нечувствительны и к совершаемому нами греху. Повторение каких-либо прегрешений легко приводит к тому, что мы перестаем сознавать недостойное, грехи не кажутся нам столь уж неприглядными, и по этой скользкой дорожке можно докатиться до самого дна. С этим нужно бороться не с помощью «вытеснения» совершенного греха из сознания, не путем пассивных переживаний, угрызений нечистой совести, а посредством активного, глубокого покаяния: мы полностью отрекаемся перед Богом от совершенной нами несправедливости, винимся на исповеди в своих грехах. Таким образом мы снова восстанавливаем пропасть между собой и грехом. Мы уже раз согрешив, перепрыгнули ее, но теперь она снова зияет, и будет нелегко опять навести через нее «греховный мост».
Привычка не только притупляет наше восприятие благодеяний и милостей Божьих, она способствует тому, что мы начинаем рассматривать эти благодеяния как нечто естественным образом причитающееся нам, и может показаться, что мы имеем право претендовать на них. Мы становимся в результате привычки не только неблагодарны, но и требовательны. Мы превращаем не заслуженные нами дары «Отца всякого света» в подарки, законным образом нам полагающиеся, и считаем достойным сожаления тот факт, что мы на этот раз их не получили. Нам представляется невыносимым наказанием недолгая разлука с любимым человеком, причем мы не даем себе труда осознать, что уже само единство сердец есть невиданный дар. Истинная свобода знает, что все без исключения является не заслуженным нами даром бесконечной доброты Господа, что мы перед Ним нищие без всяких прав. Все вокруг — это незаслуженный, свободный дар Его неисчерпаемого милосердия, начиная с нашего существования, с нашего призвания, с необходимых нам вещей вплоть до каждого солнечного луча, согревающего и питающего нас, вплоть до глотка воды, утоляющего нашу жажду. Все истины, познаваемые нами, вся красота, которой нам дано наслаждаться, каждый отрезок времени, в течение которого мы здоровы, каждый кусок хлеба, который мы едим, — все это незаслуженные дары, на которые у нас нет никаких прав. Как часто злоупотребляем мы Его дарами, как неблагодарны мы Ему, несмотря на Его благодеяния, как мало обращаем внимания на них! Как только вследствие привычки мы забываем о своей метафизической ситуации и наша природа начинает нам морочить голову: дескать, мы имеем право притязать на то-то и то-то, такая-то способность, черта или достояние является нашей неотъемлемой собственностью, — мы тут же теряем подлинную свободу. Ибо любой самообман, любое игнорирование нашего метафизического положения по отношению к Богу уже означает несвободу.
* * *
Совершенно другой формой несвободы является робость. Ее следует отличать от юношеской застенчивости, избегающей обнаружения внутренней жизни. Желание скрыться от посторонних взоров само по себе достойно одобрения. Однако оно становится несвободой, когда мешает нам отбросить стеснение и открыто высказать свои взгляды или решительно действовать. Истинно свободный рад, если не находится в фокусе внимания окружающих, но как только Господь призывает его к тому, чтобы он предстал перед тем или иным обществом, исповедуя словом или делом свою позицию, он поступает так незамедлительно. У некоторых людей робость принимает такие размеры, что совершенно подавляет их. Они не в состоянии возражать, когда того требует фактическое положение вещей, они не могут вымолвить ни слова, когда к ним обращаются, они молчат в обществе, и их принимают за высокомерных. Из-за своей застенчивости они могут вести себя резко и недружелюбно. Они делаются неуверенными в себе, как только замечают, что могут обратить на себя внимание, и поэтому, бывает, не выполняют своих обязанностей. Им трудно и исповедоваться. В такой черте характера никто не виноват, однако нельзя уступать ей, если человек хочет достичь истинной свободы. Ибо она мешает нам на каждом шагу, спутывает нас по рукам и ногам и бессмысленно усложняет нашу жизнь. Нужно учиться предавать себя в святой беспечности в руки Бога. Как человек, боящийся воды, прыгает в нее с закрытыми глазами, так и робкий в святом послушании должен действовать наперекор себе. Победив себя несколько раз, он постепенно освободится от своей закрепощенности и сможет без помех последовать призыву Бога. Причиной несвободы может сказаться и страх выставить напоказ тайные стороны своей жизни. Совершенно законно желание накинуть покров на глубокие переживания религиозного и чисто человеческого характера, уберечь их от публичной профанации. Человек, посвящающий всех подряд в своих секреты, поверхностен и неразумен. Но, во-первых, мы не должны питать слабость к секретам как таковым и создавать тайны там, где в этом нет надобности. Во-вторых, нам не подобает постоянно испытывать страх, что нечто касающееся нас, что мы хотели бы скрыть, «выйдет наружу», поскольку из-за испытываемой нами неловкости мы не в состоянии будем правильно отреагировать на существо ситуации. Например, кто-нибудь открывает нам свою душу и просит нашей помощи, а мы слушаем его вполуха, потому что опасаемся, что в этой беседе «обнаружится» то, что мы хотели бы утаить. Желание скрыть какой-либо секрет не должно всецело завладевать нами настолько, что мы уже любую ситуацию заранее начинаем рассматривать с той точки зрения, не угрожает ли она разоблачением наших тайн. Ибо и такая склонность может привести к эгоцентрической закрепощенности, наносящей ущерб нашей готовности следовать за Христом.
Все сказанное, конечно, имеет силу лишь в отношении собственных «секретов». Чужие секреты, которые мы обязаны хранить, — это совершенно особый случай.
* * *
Подводя итог, следует сказать: подлинная духовная свобода заключается в том, что мы отказываемся от установки на собственную природу и начинаем жить только Иисусом. Мы прекращаем укреплять то естественное основание, на котором чувствовали себя уверенно. Любая эгоцентрическая скованность, любые страхи, все судорожное, искусственное, всякое своевольничанье — одним словом, все незаконные, не основанные на Божьей воле и истинных ценностях зависимости должны быть преодолены, должны потерять всякую власть над нами. Напротив того, для всех законных привязанностей и обязательств наша душа должны быть широко раскрыта. Поэтому подлинная свобода является полной противоположностью стоическому идеалу атараксии и апатии, когда мы, нечувствительные к добру, являемся хозяевами ситуации, поскольку нас ничто не привязывает. Будучи истинно свободными, мы не теряем чувствительности ни к страданиям, ни к благодеяниям, исходящим от Бога, но все подлинно ценное наша душа воспринимает с тем большей силой, что мы свободны от всех незаконных, необъективных привязанностей. А поскольку мы, обладая истинной свободой, прежде всего ищем «царства Божьего и его правды», мы все естественные ценности видим в свете сверхъестественного и ни одно естественное явление не может нас настолько захватить, чтобы мы оказались его жертвой. Эти ценности ищут власть над нами лишь постольку, поскольку полны значения в сверхъестественном свете. Определенная сдержанность в отношении всех подлинных естественных ценностей имеет тот смысл, что делает нас полностью свободными для безоговорочной зависимости от высших ценностей. Нашей целью является не освобождение от всех привязанностей, как это мы наблюдаем у стоиков, а безусловная, ничем другим не отягощенная привязанность к Богу.
Если вся наша жизнь формируется в соответствии с тезисом: лишь одно для меня важно, — все законные привязанности занимают свое необходимое, определенное Богом место. Обретение истинной свободы означает, что мы, избавившись от всех нелегитимных привязанностей, ясно видим иерархию ценностей в сверхъестественном свете и что все наши склонности соответствуют ей.
Подлинно свободный не отходит от истины, он живет в Боге, перед Богом и Богом — он больше не привязан к своей природе, так как может сказать вместе с апостолом Павлом: я живу и одновременно не живу — ибо это Христос живет во мне. Его жизнь проникнута космическим духом литургии. Свобода есть последняя истина. Свободный преисполнен той смиренной отваги, которая имеет право заявить: «Я могу все с помощью Того, Кто меня укрепляет». Ничто не собьет его с толку, поскольку он знает: «Если Бог за нас, кто против нас? Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, как с Ним не дарует нам и всего?» (Рим. 8, 31-32).
