| |< в начало | << назад | к содержанию | вперед >> | в конец >| | |||
 |
|||||||
Глава первая
ГОТОВНОСТЬ К ИЗМЕНЕНИЮ
«Отложить прежний образ жизни ветхого человека... и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины» (Еф. 4, 22). Эти слова апостола Павла как бы написаны над теми вратами, через которые должен пройти каждый стремящийся достигнуть цели, что ставит перед нами Бог. В них заключается квинтэссенция всех тех изменений, которым должен подвергнуться крещеный, пока в нем не раскроется сверхъестественная жизнь, дарованная ему в купели.
Поэтому любая истинно христианская жизнь должна начинаться с тоски по «новому человеку» во Христе и с внутренней готовности «совлечь с себя ветхого человека», изменить свою сущность.
Решимость изменить себя бывает свойственна и нерелигиозным людям. Они хотят развиваться и совершенствоваться. Они верят в то, что можно чисто человеческими силами устранить все недостатки своей натуры. Все люди с высокими нравственными запросами осознают необходимость работы над собой, с помощью которой они могут изменить и раскрыть себя. В отличие от нравственно безразличного человека, отдающегося на произвол своего характера, им также свойственна готовность к изменению. Без нее вообще не было бы никакого духовного и нравственного роста.
Но нечто совершенно новое начинается там, где человеку сияет свет Откровения. Уже тот, кто пришел к полному пониманию метафизического положения человека через откровение Ветхого завета, осознает глубокую рану, нанесенную человеческой природе первородным грехом: он знает, что ее не вылечить человеческими силами и что человек нуждается в спасении. Он сознает, что никакое раскаяние не загладит его вины и что никакая решимость, никакие естественные нравственные усилия не помогут возвратить ему райского блаженства. Поэтому им владеет глубокая тоска по спасителю, который снимет с него вину божественной силой и наведет мост через пропасть, отделяющую нас от Бога. Весь Ветхий завет пронизан этой тоской: «Боже! восстанови нас: да воссияет лице Твое, и спасемся!» (Пс. 79, 4). Это тоска по очищению, по преображению, которое позволило бы нам приступить к Богу, существовать перед лицом несказанно святого: «Окропи меня иссопом, и буду чист, омой меня, и буду белее снега» (Пс. 50, 9).
Новый же завет содержит в себе призыв, далеко превосходящий всю эту тоску. Христос говорит Никодиму: «...Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия» (Ин. 3, 3).
Христос, Мессия, является не только Спасителем, уничтожающим «долговые обязательства» и очищающим нас от всех грехов, но и подателем некоей новой божественной жизни, которая должна совершенно преобразить нас и превратить в «новых людей»: «Отложить прежний образ жизни ветхого человека... и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины». Хотя эту новую жизнь мы и получаем в крещении как чистый подарок Господа, ее раскрытие происходит не без нашего участия. Выбросьте вон старое скисшее тесто, дабы стать новым тестом, — говорит апостол Павел.
Мы должны преисполниться желанием «стать другими», умереть в старом образе и сделаться новым человеком во Христе. Это страстное желание, эта готовность «истощиться», чтобы тем самым «Он мог возрастать в нас», есть первое элементарное условие преображения во Христе. Эта тоска является первичной установкой человека, которому воссиял «свет Христов», — установкой, ориентированной на Бога. Она представляет собой необходимое следствие осознания потребности в спасении, с одной стороны, и понимания призвания нас Христом — с другой. Преданность Христу включает в себя желание полностью преобразиться через Него, отказ от того, чтобы ограничить какими-либо условиями изменение через Него нашей натуры.
Отличие готовности к изменению христианина от подобной готовности естественного идеалиста очевидно. Идеалист полон оптимизма в отношении своей природы как таковой. Он не видит глубинного измерения наших ошибок, не излечимой человеческими средствами раны, от которой страдает наша природа. Не видит нашей неспособности искоренить нравственный грех и начать действительное нравственное обновление собственными силами. Он не подозревает о принципиальной недостаточности любой естественной нравственности и о несравненно превосходящем достоинстве добродетели, основанной на сверхъестественном, и уж совсем ничего он не знает о ее настоящих масштабах, о святости. Поэтому его готовность к изменению отличается от христианской прежде всего в следующих пунктах. Во-первых, в данном случае речь идет об относительном изменении, имманентном развитии. Стремления идеалиста не направлены, как стремления христианина, на преображение «свыше» своей натуры как целого, на придание своей сущности совершенно иной формы, несравнимо превосходящей человеческую природу и все ее возможности. Он хочет не родиться заново, не стать радикально другим, а только совершенствоваться в рамках своих естественных способностей. Он хочет развить заложенные в его природе возможности и склонности и устранить то, что мешает этому развитию. Здесь часто заключается даже явное согласие с собственной природой, естественное доверие к ее тенденциям прежде всякого сознательного целеполагания, как это мы видим у Гете. Но в любом случае готовность к изменению ограничивается имманентным самосовершенствованием, она остается в рамках внутри-человеческого. У христианина же она связана с принципиальным преображением и спасением человеческого посредством Божественного — со сверхъестественным.
С этим тесно связан второй момент. Идеалистическая готовность к изменению касается определенных черт, а не всей натуры. Естественно нравственный человек хочет избавиться от того или иного недостатка и приобрести ту или иную добродетель — христианин же хочет стать другим во всем, не только исправить плохое, но и изменить природно хорошее. Он знает, что пред Богом недостаточно и все естественно хорошее, что и оно должно быть сверхъестественно преображено, т. е. переформировано тем новым сверхъестественным жизненным началом, к которому он приобщился в крещении.
В-третьих, стремящийся к естественно нравственному опирается в своей готовности к изменению на твердую почву природы — так как же он покинет ее и окажется в пустоте? Напротив, христианин как раз и отказывается от этой почвы, в своем желании стать другим, в своей готовности к изменению он рвет со своей природой как таковой — он теряет под ногами природную почву и падает в объятия Христа. Осмелиться на такую неслыханную авантюру — на отказ от себя и на полную потерю естественного фундамента — может лишь тот, кто скажет вместе с апостолом Павлом: «Я знаю, в Кого я веровал».
Многие верующие католики обладают лишь ограниченной готовностью к изменению. Им удается соблюдать заповеди, и они борются с теми наклонностями, которые считают греховными. Но у них нет решимости стать полностью «новым человеком», порвать со всем чисто природным, все рассматривать в свете сверхъестественного, — они не решаются на окончательную «метанойю», на подлинный «поворот». Поэтому они со спокойной совестью придерживаются всего того, что кажется им оправданным с точки зрения естественных мерок. Они не видят ничего дурного в самоутверждении, они, например, не чувствуют себя обязанными любить своих врагов, они допускают до определенных пределов гордыню и считают, что имеют полное право на естественную реакцию на оскорбление. Они претендуют на уважение в этом мире, они не желают слыть «юродивыми во Христе» — они допускают в определенных границах и людской суд, они хотят хорошо выглядеть и в глазах, мира сего. Они не готовы к полному разрыву с миром и его мерками. Они придерживаются многих условностей и не задумываясь «потакают себе» в малом. Существует много градаций готовности к изменению, но всех их характеризует то, что решимость и готовность измениться ограничены, что человек так или иначе привязан к своей природе и согласен преображаться только до определенного предела. Как бы ни были велики различия между ступенями рассматриваемой готовности, линия решающего раздела проходит между ограниченной и безусловной готовностью к изменению, которую мы назовем готовностью «стать другим». Полная безусловная готовность к изменению присуща лишь тому, кто, услышав из уст Господа: «Иди за Мной», — вместе с апостолами, «все оставив», следует за Ним. Это не означает, что он должен в духе евангельских указаний буквально бросить все — для этого требуется особое призвание, но, понимая предназначение всех христиан: «...облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины», — он тем самым отказывается от себя, покидает естественную почву, на которой стоит, все чисто естественные масштабы для того, чтобы открыть себя преображающей силе Христа. Эта безусловная готовность к изменению, когда человек осознает истинное величие своего сверхъестественного предназначения, является первым условием преображения во Христе.
Конечно, кроме готовности к изменению, нужно иметь горячее желание стать «новым человеком» во Христе, твердая решимость умереть для самого себя и преобразиться во Христе, которая предполагает подвижность, пластичность всего нашего существа, когда мы являемся воском, запечатлевающим лик Иисуса. Мы должны отказаться от нашей укорененности в природном, от самоутверждения, от борьбы за успех и, прежде всего, от подсознательного стремления ограничить проникновение в нас Христова света и наше преображение во Христе. Напротив, мы должны страдать от неутолимой жажды стать новым человеком во всем. Нас должно наполнять блаженством сознание того, что мы бросаемся в объятия Христа, чтобы там преобразиться — так, как мы и помыслить не можем. Мы должны воскликнуть, как ап. Павел на пути в Дамаск: «Господи! что повелишь мне делать?»
Эта безоговорочная готовность к изменению является не только условием вступления на означенный путь, но также и постоянным основанием продвижения по нему — неизменной установкой в нашем «statu viae» (состоянии движения), пока мы не окажемся в «statu finalis» (завершающем состоянии), когда на нас больше не будут возлагаться никакие «задачи», и мы в несказанно блаженном общении будем покоиться в Боге. Если эта страстная решимость стать другим, готовность преобразить свое существо исчезает, то это означает, что человеком больше не владеет правильное религиозное умонастроение. Безусловная готовность к изменению не только необходима для преображения во Христе — как таковая она является важнейшим ответом Богу. В ней отражается безоговорочная преданность Богу, сознание собственной беспомощности, подлинная жизнь, питающаяся верой, тоскующая любовь к Господу. Свое высшее выражение она находит в словах Благословенной Девы Марии: «Се, раба Господня; да будет мне по слову твоему».
Кардинал Ньюмен в своих «Discourses for Mixed Congregations» («Лекции для смешанных приходов») указывает, что плохи дела того, кто думает, добравшись до какой-либо ступени — как бы высоко она ни находилась, — что он достаточно сделал, что теперь он может сложить оружие в своей борьбе против собственной природы. Святые демонстрируют нам, что эта «пластичность», эта упорная решимость преобразиться с помощью Христа не ослабевают по мере духовного прогресса. Чем больше человек преобразился во Христе, тем глубже и безоговорочнее в нем готовность к изменению, тем больше он понимает глубинное измерение преображения и необходимость очередного предания себя в руки Господа, дабы вновь быть преображенным через Христа. Находясь в состоянии движения (in statu viae), он не перестает говорить: «Господи, отними меня от меня самого и сделай меня блаженным пред Тобою» (Микеланджело). Процесс умирания для себя и воскресения во Христе не может прийти к своему завершению на земле, христианин должен постоянно сохранять эту «внутреннюю пластичность». Следующее место из Евангелия является ярчайшим выражением ситуации status viae. Распятый разбойник говорит: «Мы осуждены справедливо... а Он ничего худого не сделал... помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое». В этот момент в нем происходит прорыв в беспредельное. Поскольку эта безграничная готовность была тем последним, что владело им, поскольку в этот момент он умирает, он и получает от Господа, несмотря на все свое несовершенство, такой ответ: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».
Не только грешнику в узком смысле слова, но и избранному, чистому, щедро одаренному благодатью человеку, которого Бог привлекал с юности — не только похожему на бл. Августина, но и подобному св. Иоанну — всем должна быть присуща эта безграничная готовность к изменению. Святых часто разделяют на две категории: великих «обращенных», таких как св. Павел, св. Мария Магдалина, — и тех, у кого отчетливо наблюдается непрерывный, хотя и медленный, прогресс в благодати, как, например, у св. Иоанна Евангелиста или св. Екатерины Сиенской. Не только тот, кто пережил духовный переворот и поэтому, естественно, оплакивает свою прошлую жизнь, но также и тот, кто никогда не вступал в тяжелый конкретный конфликт с Божьими заповедями, должен быть готов отказаться от своей природы, чтобы стать «новым человеком» во Христе, чтобы запечатлеть в себе сущность Христа.
Однако мы совершенно не поняли бы эту необходимую фундаментальную установку, если бы сочли ее простой способностью к движению, некоей общей готовностью изменяться в любом направлении. Здесь имеется в виду, напротив, готовность к формированию себя с помощью Христа и всего того, что возвещено Им и «Отцом всякого света». Это, во-первых, лишь то постоянное изменение, которое заложено в процессе «умирания для себя», а во-вторых — это только формирование через Христа, та пластичность, которая делает нас способными все глубже и безоговорочнее преображаться во Христе. Это происходит одновременно с укоренением во Христе и во всем, что мы получаем от Него. Это есть отвердение по отношению ко всем влияниям «снизу» и одновременно неизменная пластичность по отношению ко всему тому, что должно быть запечатлено в нас «сверху».
Здесь проявляется различие между «сверхъестественной» пластичностью и естественной. Люди, которые по природе своей подобны мягкому воску и готовы к любому изменению, — это подверженные влияниям люди, не обладающие твердостью и постоянством. Напротив, «сверхъестественная» пластичность не имеет ничего общего с безвольной восприимчивостью; она предполагает устойчивость по отношению ко всем влияниям окружающего мира, непроницаемость по отношению к ним, прочное укоренение во всем исходящем от Христа. Уже здесь мы видим это уникальное coincidentia oppositorum, единство установок, кажущихся несовместимыми в сфере естественного — единство, которое является знаком всего сверхъестественного и с которым мы будем постоянно сталкиваться в процессе нашего исследования. Эта пластичность по отношению к Христу совершенно не похожа на поток непрерывных изменений, когда изменения как таковые считаются достоинством. Готовность преображаться через Христа является полной противоположностью не только культу активности как таковой, свойственному юности, но и идеалу гетевской жизненной полноты, заключающемуся в постоянном изменении. Таким образом, здесь не идет речь о простой пластичности — ни в смысле идеализации активности как таковой, ни в смысле гетевского высказывания, прекрасного самого по себе: «Denn solange du das nicht hast, dieses Stirb und Werde, bist du nur ein trüber Gast auf der dunkeln Erde» («Ибо до тех пор пока ты не знаешь этого умирания и становления, ты — всего лишь скучный гость на этой сумрачной земле»). Мы не можем питать любви к изменчивости как таковой, поскольку, как христиане, мы любим не изменение, а неизменное — Бога, всегда одного и того же: «Они погибнут, а Ты пребудешь» (Пс. 101, 27). Поэтому мы, как христиане, и живем тем грядущим мгновением, когда не будет больше изменений, и страстно желаем приобщиться к Божественной неизменности. Мы не испытываем любви к ритму изменчивой жизни, не стремимся к идеалу витальности, как те люди, для которых окружающая нас природа является последней реальностью; мы не опьянены природой в пантеистическом смысле и не считаем себя ее частью — мы ощущаем себя по отношению к ней чем-то совершенно иным: духовными личностями, наделенными бессмертными душами. Мы чувствуем, что, как целое, не принадлежим этому царству. Бренно, подвержено ритму взлетов и падений, умирания и становления лишь то, что связано с нашим посюсторонним положением. «Non omnis moriar», — говорит Гораций («Я умру не весь»), имея в виду славу. Мы же говорим это в отношении нашего подлинного, сокровенного существа. Вдохновляющим посланием Евангелия является то, что мы призваны приобщиться к Божественной неизменности. Но наша жизнь неизменна только в той мере, в какой мы преображаемся во Христе. Пока мы не преобразились в Нем, пока мы самоутверждаемся, мы открыты миру изменчивого. Эта приверженность собственной изменчивой сущности мешает нам преодолеть самих себя и быть вовлеченными в Божественную неизменность. Нам удается стать подлинно «твердыми» и приобщиться к неизменности Христа лишь в той мере, в какой мы, как воск, поддаемся Его влиянию и не укоренены в собственной природе. В этой мере мы и поднимаемся над тем ужасным, что заключено для нас как духовных личностей, противопоставленных окружающей природе, в пульсации смерти.
Если мы посмотрим на нормальное течение человеческой жизни в сфере естественного, то увидим, что в юности налицо относительная пластичность и в духовном отношении: не только в смысле любви к изменениям ради них самих, но также и в смысле стремления к высшему, к восприятию, учению, самосовершенствованию, к добру. Такая предрасположенность — это дар юности.
Если мы знакомимся с человеком, захваченным витальным ритмом юности, то обнаруживаем у него полноту сил и отвагу, способствующие этому порыву к высшему. Когда человек стареет и по чисто естественным причинам происходит укоренение в собственных привычках и особенностях, эта природная пластичность и готовность к изменению исчезает. Тогда к этому человеку становится все тяжелее подступиться. Трудно ожидать, что он будет переучиваться, поскольку он уже укрепился в каком-то определенном мнении. Говоря, что он не может больше переучиваться, мы имеем в виду не только чисто временную привычку к вещам, но и измененное состояние в целом, исчезновение природной готовности к изменению, которая уступает место установке, когда человек считает законченным учение и изменение себя и претендует на право укорениться в особенностях своего характера. Эти особенности и пристрастия не столь выделяются в юности, сколько в зрелом возрасте, когда они, так сказать, окостеневают; получается, что человек из простого жизненного ритма выводит свое право не быть больше учеником или подмастерьем, а быть мастером.
Совершенно иная картина наблюдается, если мы рассматриваем течение жизни от юности к старости в свете сверхъестественного. Здесь все наоборот: готовность измениться, пластичность по отношению к Христу не уменьшается, а возрастает по мере того, как человек духовно созревает, несущественное все больше отступает на задний план, отношение к жизни в целом становится проще, все ярче проявляются ее важнейшие элементы. Присущие юности беспокойство, раздвоенность, ненасытность в отношении всего привлекательного и красивого уступают место сосредоточению на истинно существенном и фундаментальном. Этот процесс упрощения, в котором и заключается настоящий смысл взросления, идет рука об руку с укоренением во Христе. Смесь витальных влечений, всевозможных стремлений и беспокойство, питаемое ожиданием земного счастья, отступают перед чисто сверхъестественным беспокойством, связанным с Христом. Происходит освобождение от собственной природы. Истинный смысл и ценность взросления четко выражены в словах Святого Писания: «Достигнув совершенства в короткое время, он исполнил долгие лета» (Екк. 4, 13).
Но с достижением этой зрелости сопряжена и сверхъестественная «вечная юность»: растет готовность к изменению, решимость стать другим, безоговорочная готовность умереть для себя; человек все так же горит нетерпением достигнуть Христа. Чем больше такой человек приближается к вечности, тем сильнее устремляет он свой взор на unum necessarium, единственно необходимое. Это та сверхъестественная вечная юность, о которой говориться в мессе: «Кто радует мою юность», — которая не увядает пред Богом, а в постоянной готовности к изменению, ориентированному на Него, все время расцветает в этом statu viae, с тем чтобы в нас мог запечатлеться Его лик. Это означает: становиться все свободней от самих себя, освобождаться в собственном существе от всего, что стоит между нашей душой и Христом. Не будет преувеличением сказать: степень нашей внутренней пластичности по отношению к Христу, готовности «совлечь с себя собственную природу и облачиться в Христа» является классической мерой нашей религиозной зрелости.
Если мы в какой-либо момент с особой силой чувствуем, что Бог одаривает нас благодатью, привлекает нас к Себе, мы должны постоянно задаваться вопросами: есть ли у нас эта готовность к изменению? сколь она сильна? Мы можем считать, что находимся на верном пути, только если утвердительно ответим на эти вопросы. Когда у нас действительно есть эта готовность в момент внутреннего подъема, тогда соприкосновение с Богом — это не только чистый дар, тогда и мы сами можем сопровождать Его — как Он того требует от нас. Степень религиозности человека решающим образом зависит от степени его внутренней готовности к изменению.
Безусловная готовность к изменению включает в себя также и благотворное недоверие к познанию в отношении самого себя. Если я действительно должен стать другим, я не могу самостоятельно устанавливать границы, пролегающие между тем, что во мне сохранится пред ликом Христа, и тем, что такой проверки не выдержит: сам Христос должен установить их посредством какого-либо религиозного авторитета. Должна быть постоянная готовность измениться вплоть до самых глубин нашего существа, куда бы ни положил Свою руку Господь и ни вмешался через духовного наставника или вышестоящий религиозный авторитет, ибо не мы сами смеем и можем устанавливать масштабы своего изменения. В этом заключается знак высшей важности и своеобразия, что представляет собой подлинную жизнь по Христу. Бог может милосердно отнестись к тому, кто способен лишь на ограниченную готовность к изменению, но святым в состоянии стать только тот, чья готовность к изменению и пластичность безграничны.
Такая готовность к изменению не является противоположностью постоянству. Постоянство — это такое поведение, когда мы учитываем окончательное единство в Боге всех истин и ценностей. Мы должны твердо придерживаться всего, что нам просияло из подлинных истин и действительных ценностей: они не могут исчезнуть, даже если не предстают перед нами явно. Непостоянный придает настоящему как таковому несвойственное ему первостепенное значение. Он предает забвению более важные и значимые впечатления в угоду сиюминутному. Он надактуально не фиксирует познанные им фундаментальные истины и ценности и поэтому неспособен сопоставлять с ними те или иные актуальные ситуации и воспринимать последние на их фоне. Когда он поглощен сиюминутным, у него нет мерила, по которому бы он оценивал все новые впечатления, а с другой стороны, его отдельные конкретные впечатления не связаны друг с другом, они сменяют друг друга, как если бы были равноправны, и, таким образом, он не противопоставляет значимое из предыдущих впечатлений динамике актуально современного.
Предположим, нам удалось заглянуть в сущность какого-нибудь человека. Но при другом, менее существенном столкновении с ним он производит на нас иное впечатление, и мы, меняя наше мнение о нем, снова рассматриваем его, так сказать, «снаружи». Человек, характеризующийся постоянством, не позволит ввести себя в заблуждение своему новому впечатлению, а останется верен первому, более значимому. Непостоянного же собьет с толку его новое впечатление, более раннее сотрется из его памяти — только потому, что оно отдалилось во времени, и он станет жертвой очередного актуального впечатления.
Как способность придерживаться фундаментальных истин и все новое воспринимать на их фоне, так и умение подчинять новые незначимые аспекты значимым тесно связано с открытостью по отношению к новым истинам и ценностям. Ведь верность уже достигнутому не проистекает из формального консерватизма, а является ответом на неизменяемость и непоколебимое значение истины и настоящей ценности. Та же самая причина, которая заставляет постоянного человека твердо придерживаться истины, побуждает его быть открытым и по отношению к каждой новой истине. Он готов также отказаться от того, что считается истинным, если оно будет противоречить более глубокому взгляду на вещи. Постоянство требуется и для подлинной корректировки предыдущих воззрений. Но при этом формальное преимущество настоящего не играет никакой роли для человека, характеризуемого постоянством. Только постоянный в состоянии реально познавать, придерживаясь старых истин и одновременно дополняя их новыми — не только в смысле экстенсивного роста, но также и в том смысле, что на ранее познанную истину падает свет от добытой новой.
Будучи постоянны, мы учитываем как неизменность и непротиворечивость, так и внутреннее единство всех ценностей. Следовательно, постоянство подразумевает, что более высокая ценность превосходит более низкую. Мы постоянны тогда, когда отдаем предпочтение открывшейся нам более высокой истине. Ибо, когда мы следуем более высокой истине, мы имплицитно придерживаемся того, на что в действительности направлен наш ответ, будучи формально ответом на более низкую истину. Ведь верность связана не с какой-нибудь определенной ценностью или благом, а с ценностью как таковой, в конечном счете — с Богом, summum bonum, высшим благом, которому мы верны тогда, когда высшая ценность превосходит низшую также и в наших переживаниях.
Постоянство является непременным условием внутреннего роста и, тем более, преображения во Христе. Необходимо понять, что оно совершенно не противоречит подлинной готовности к изменению. Напротив, «текучесть», пластичность по отношению к Христу предполагает постоянство. Ибо наложенная на нас Христова печать должна сохраняться, она должна сделаться стойким признаком нашего существа. Но при этом мы должны оставаться изменчивыми в том смысле, что на уже достигнутой ступени продолжаем быть готовыми к последующим стадиям преображения во Христе. Такое возобновляющееся формирование предполагает связь с предыдущей стадией и, тем самым, постоянство. Оно означает не стирание и забвение предыдущей фазы, а наоборот, включение ее в последующую, хотя и в углубленном виде, преображенном и просветленном последующей стадией. Преданность Христу осуществляется как раз в том, что мы позволяем все глубже вовлекать себя в его орбиту и все безоговорочнее следуем его призыву. Ведь это один и тот же Христос, который все больше и больше открывает нам Свой лик и которому мы все больше и больше принадлежим, по мере того как все глубже преображаемся в Нем.
Но это предполагает, что мы в состоянии понять, что новое впечатление действительно глубже и значимее. Только постоянство может помочь нам так сопоставлять все новое со старым, чтобы мы не спустились с более высокой ступени на более низкую и не стали безвольной жертвой нового впечатления, относящегося к сфере уже достигнутого.
Но разве не существует верности по отношению к собственной богоугодной индивидуальности? Неужели мы должны в своей безоговорочной готовности к изменению предать забвению все то, что завещал нам Господь в качестве наших особых талантов, — даже то сокровенное и невыразимое, что мы ощущаем как нашу подлинную сущность?
Несомненно, радикальная готовность к изменению не предполагает отказа от богоугодного своеобразия нашей натуры. Однако особая индивидуальность человека может пониматься в двух разных смыслах. С одной стороны, под ней может подразумеваться целостный образ человека, в том числе и все то, что он носит в себе ошибочного, несовершенного, странного, случайного. Но мы можем иметь здесь в виду и особую, исключительную, неповторимую мысль Бога, которую представляет собой каждый человек. Ее полное раскрытие происходит только в святом человеке. С одной стороны, последний обладает особым естественным своеобразием, которое, однако, лишено недостатков, а с другой — мы наблюдаем в нем сверхъестественное преображение природы, представляющее собой просветление и необыкновенное возвышение последней. Готовность к изменению, о которой здесь идет речь, относится ко всему негативному и неподлинному в нашей натуре, препятствующему господству Христа в нас, а также ко всему естественно хорошему, которое, однако, не должно оставаться естественным, а должно преобразиться и просветлиться через сверхприроду.
Это не означает отказа от того ценного, что представляет собой наша индивидуальность, не означает отрицания богоугодного своеобразия. Лучше всего мы видим это на примере святых, которые, несмотря на общую для них черту, заключающуюся в том, что это «не они живут, но Христос живет в них», обладают ярко выраженной индивидуальностью. Вспомним хотя бы о св. Франциске из Ассизи или св. Екатерине Сиенской. Насколько мы вправе сохранять свою индивидуальность в смысле особого призвания нас Богом, настолько же неправомерно утверждение всего того, что человек обычно рассматривает как свою натуру. Сохранение богоугодного своеобразия никоим образом не вступает в противоречие с полным преображение во Христе. Оно не может заключаться в противостоянии влечению «вверх» и в утверждении в любой форме своей природы. Это богоугодное своеобразие не может реализоваться до тех пор, пока мы привязаны к своей природе. Оно достигает своего полного расцвета лишь тогда, когда «уже не мы живем», но «Христос в нас».
Та истина, что Бог ближе к нам, чем мы сами, сказывается в том, что мы не можем стать самими собой — в смысле неповторимых мыслей Бога, — пока мы не возродились во Христе. Сохранение особой богоугодной индивидуальности и может служить условием того, что мы не подвергнем сомнению определенные пути и формы религиозной жизни. Для конкретного человека не может быть правильным любой путь. Существуют различные равнозначные пути к Богу, как, например, бенедиктинский, францисканский, доминиканский и т. д. Человек не смеет по собственному произволу отрицать особое Божественное слово, произносимое в душе каждого, то имя, с помощью которого Бог призывает нас, то уникальное, что Он закладывает в нас. Но эту уникальность любой индивидуальности, как мы уже видели, следует решительно отличать от того, что обычно понимается под собственной индивидуальностью и что каждый с удовольствием ощущает как свое своеобразие. Эта так называемая индивидуальность складывается из многих факторов: например, из нашего опыта, из нанесенных нам травм, из ложных реакций, из той среды, в которой мы живем, из полученного нами воспитания, из окружающих нас условностей и многого другого. Мы находимся под влиянием многих скороспелых обобщений. Все это запечатлевается в человеке, и все эти вещи совершенно не обязательно должны совпадать с настоящим смыслом и подлинной сущностью человека. Как бы ни было благоприятно развитие человека, все эти моменты так или иначе исказят его истинный богоугодный характер. То, что мы сами ощущаем как нашу сущность, весьма далеко от внутреннего слова, с которым к нам обращается Бог. Своими собственными силами мы совершенно не в состоянии постигнуть его. «Любой человек лжив», — говорит псалмопевец.
Таким образом, безоговорочно должно быть отринуто то, что не принадлежит нашей подлинной сущности и с чем, тем не менее, как раз связана тенденция самоутверждения. Человек в первую очередь не желает отказываться от всех тех многообразных особенностей, которые не принадлежат его истинному существу, а являются результатом различных вышеназванных факторов, и пытается утвердиться в них. Полной противоположностью рассматриваемой в этой главе пластичности и является утверждение всего этого вместо того, чтобы преобразиться во всем и позволить запечатлеться в себе лику Христа. Таким образом, готовность к изменению не направлена на эту сокровенную богоугодную индивидуальность. Эта последняя должна быть только преображена и просветлена, но не отринута или заменена на другую. Ведь каждый человек имеет свою строго определенную уникальную задачу, план и направление внутреннего развития.
Однако необходимо избежать двух естественных подводных камней.
Мы часто видим людей, которые склонны к тому, чтобы плыть по течению и хотя и не высокомерны, однако недостаточно воодушевлены тем добрым, что они носят в себе; им не хватает сил, чтобы поверить тому хорошему, что живет в их душе. Это люди, которых не вдохновляет пример святых; напротив, они только укрепляются в своем пессимизме, считая, что такое призвание не для них, жалких. Это безволие, игнорирование того дара, с которого мы должны «брать проценты», — это даже определенная безответственность по отношению к призыву Бога. Такие люди даже отрицают то хорошее, что заключено в них, поскольку отсутствует порыв к нему. Они становятся полностью безучастны. Но как ни жаль, что в них нет воодушевления, как бы ни была велика их инертность, благодаря которой подвергаются опасности их лучшие задатки, однако их страх перед фальшью — это нечто позитивное.
Противоположностью является человек, который хотя и не лишен воодушевления, однако не допускает возможности того, что он ограничен, и поэтому искусственно взвинчивает себя. Стоит ему заслышать разговор о духовном, который производит на него впечатление, как он «компетентно» вмешивается в него; он хочет быть так же глубоко взволнован, как и остальные, быть столь же духовным или даже религиозным — и добирается, как ему кажется, до таких высот, каких в действительности он не достиг и не может достичь, коль скоро речь идет о чисто природных способностях. Он воодушевлен, но, в конечном счете, его воодушевление питает гордыня. Он не осознает границ естественных талантов, дарованных нам Богом, и поэтому фальшив. Он постоянно говорит о вещах, которые превосходят его способности, и выдает желаемое за действительное. В основе такого взвинченного состояния часто лежит комплекс неполноценности или инфантильное простодушие. В желании казаться другим, нежели ты есть на самом деле, может заключаться и обыкновенная глупость — даже при наличии интеллектуальных дарований. Пока человек знает свое место и судит лишь о том, в чем разбирается, его нельзя назвать глупым, даже несмотря на отсутствие тех или иных способностей, т. е. его интеллектуальная слабость не ограничивает и не обременяет его.
Та и другая установка ложна: как добровольное отстранение, так и преувеличенный интерес. Сверхъестественная готовность к изменению позволяет избежать обеих этих опасностей. Обладающий ею человек осознает свои естественные границы, но одновременно и то особое призвание, которое вложено Богом в его душу; он не позволяет себе плыть по течению и не удовлетворяется самыми скромными возможностями своего существа — но и не надевает ложных личин. Он сознает свое достойное сожаления положение, но это не приводит к унынию, так как им владеет сверхъестественный порыв стать совершенным и он ожидает от преображения во Христе высшего расцвета своего настоящего дара, завещанного ему от Бога. Человеком должно владеть желание облачиться в праздничную одежду. Кем бы ни был он по своей природе, он знает, что он может стать другим, если он заново преобразится через Христа, — вспомним, что говорит в притче царь своему гостю: «Друг, почему ты пришел сюда без свадебной одежды?» Материей, из которой сшита праздничная одежда, является пластичность и готовность к изменению по отношению к Христу, установка на Христа, готовность все оставить, прежде всего себя самого.
Одной из основных помех этой текучести является неверно понятый идеал верности. Человек считает достоинством простую приверженность идее и духовному миру. На самом же деле позитивна только приверженность истине и подлинным ценностям; приверженность заблуждениям есть нечто негативное. Мы должны быть преданны по той причине, что этого требуют от нас истинные ценности. Ведь преданность является лишь одной из форм постоянства, — когда мы учитываем неизменность и вечную значимость истины и мира ценностей. Неуклонное следование тому, во что человек однажды поверил и что полюбил, само по себе не является достоинством. Только когда речь идет об истине и истинных ценностях, неукоснительная приверженность им является добродетелью. Что касается заблуждений и всего недостойного, то мы должны расстаться с ними и не хранить по отношению к ним «верность», как только мы признали их таковыми. Формальная верность не должна препятствовать готовности расстаться с ними, когда серьезные причины заставляют нас усомниться в истинности наших убеждений и лелеемых идеалов. Существует только одна действительно достойная верность: верность Богу, сущности всех ценностей, и всему, что исходит от Него и к Нему ведет.
Путаница происходит оттого, что человек говорит себе: «Я должен сохранять преданность людям, которых люблю, даже если им присущи отрицательные качества» — и при этом думает, что ему следует проявлять аналогичную преданность и по отношению к идеям, интеллектуальной среде и культурной атмосфере, которые некогда много значили для него и к которым он привык. На самом же деле ситуация в отношении людей совершенно отлична от ситуации в отношении идей и сферы духовного. Ибо человек, находясь in statu viae, не является чем-то окончательно сформировавшимся, однозначно определенным, подобно идеалу. Возможность духовного роста, изменения к лучшему, самосовершенствования — если есть соответствующее желание — безгранична, и в любви к другому человеку мне открывается та Божественная мысль, которую представляет собой этот человек, и я обращаюсь именно к ней. Поэтому я могу оставаться верным ему даже тогда, когда мне открываются совершенно новые, более высокие миры, — ведь эти последние определяют и его настоящее существо. Кроме того, отношение к другому человеку содержит имманентное обещание, дающее ему право на что-то претендовать: такого права, естественно, не существует у безличных объектов. Любая связь с человеком имеет свои имманентные обязательства, которые могут быть весьма различны в зависимости от логоса данной связи, но они всегда включают в себя право на верность партнера.
Однако истинная преданность человеку может при известных обстоятельствах наложить на нас обязательство расстаться с ним. Если она подвергает опасности нашу преданность Богу и мы не чувствуем себя в состоянии помочь этому человеку, то разрыв с ним будет также и следствием истинной преданности ему, поскольку этот разрыв будет в интересах не только нашего, но и его спасения, а значит, вызван более значительной и глубокой любовью к нему.
Верность людям часто неосмотрительно переносится на мир идей. Пресловутая «вера отцов» не может определять наше поведение, поскольку решающим здесь является лишь вопрос о истинности веры, а не то обстоятельство, была ли она и верой наших «отцов». В противном случае христианство никогда бы не вытеснило язычество. Верность идеям как таковая представляет собой нечто нейтральное, пока не доказано, чем они являются в действительности. На самом деле существует одна-единственная необходимая верность: верность истине, верность Христу.
Но мы не только имеем право не хранить верность по отношению к ложным идеалам и заблуждениям, но мы также должны покинуть ту культурную или общежительную среду, которая несовместима с существованием перед Христовым ликом. Мы часто цепляемся за привычное, «въевшееся», что ощущаем как своего рода «родину», поскольку мы давно сжились с ним и оно связано со многими воспоминаниями детства, и допускаем Христа в наш мир лишь в той мере, в какой Он не препятствует нам жить на этой «родине». При этом мы подвергаемся опасности исказить и очеловечить образ Христа, приспосабливая его к этой «родине». Как много антропоморфизма, сентиментальных крайностей находим мы в так называемой народной набожности, выраженной в некоторых церковных песнопениях. Мы должны быть готовы отказаться и от этих ставших столь милыми нашему сердцу человеческих — слишком человеческих — суррогатов. Мы должны быть преисполнены страстным желанием увидеть неискаженный облик Христа — такой, каким он представлен в литургии. Мы должны стремиться к тому, чтобы Христос вознес нас в Свой мир, а не пытаться спустить Его — в наш. Мы получим от Него в обновленном и просветленном виде все то, что действительно ценно и совместимо с Его миром.
От масштаба нашей готовности к изменению зависит масштаб нашего преображения во Христе. Полная готовность к изменению есть необходимое условие для «восприятия» Христа нашей душой: эта готовность должна сохраняться в нас на протяжении всего процесса нашего преображения. Но, кроме того, как мы уже видели, она является центральным ответом на откровение, на епифанию Бога в Христе и на наше призвание и как таковая — высокой добродетелью. Главное значение и внутренняя ценность такой установки проявляется также в следующем: чем лучше духовное состояние человека, чем больше он внутренне захвачен Богом, тем шире открыты двери его сердца, тем больше он готов измениться. Как только в человеке появляются худшие побуждения, он коснеет, и все двери закрываются. Он ожесточается и стремится самоутвердиться. Между душевной мягкостью, добрым расположением и открытостью, пластичностью по отношению к высшему существует глубокая внутренняя взаимосвязь. Тем более невозможно отделить от этой пластичности и способности к изменению внутреннюю свободную преданность Богу. Замыкание в себе, приверженность собственной природе препятствует раскрытию в нас богоугодного и ставит нас в оппозицию к высшему во всех сферах. Готовность к изменению является существенным элементом глубинного поведения христианина по отношению к Богу — нашим откликом на снисходящую к нам милосердную любовь Господа: «Своей вечной любовью возлюбил нас Бог; потому, высоко вознесшись над землей, и привлекает нас милосердно к Своему сердцу» (Хвалебный антифон праздника Сердца Иисусова). Ко всем нам относится неумолимый и одновременно вдохновляющий призыв Христа: «Иди за мной». Мы идем за Ним лишь тогда, когда, «оставив все», говорим вместе с апостолом Павлом: «Господи! что повелишь мне делать?» (Деян. 9, 6).
