|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Глава пятая

ИСТИННАЯ ПРОСТОТА

Святая Церковь желает воспитывать в своих членах простоту — простоту в смысле внутреннего единства жизни. С одной стороны, эта простота является противоположностью нецельности тех, кто увлечен то одним, то другим, кто подавлен пестрым разнообразием жизни и не имеет одного доминирующего принципа, определяющего все поступки и устремления, — кто совмещает в себе различные противоречивые тенденции, автономно развивающиеся и не сопоставляемые друг с другом. Существование таких людей «разорвано», лишено внутреннего единства. Отсутствие единства мы часто обнаруживаем как раз у несознательных, непостоянных людей.

С другой стороны, истинная простота представляет собой противоположность специфической сложности. Последняя, во-первых, свойственна тем, кто, находясь во власти комплексов и болезненных процессов, не в состоянии поступать согласно логосу той или иной ситуации. С прямых, объективно данных путей они вынужденно переходят на окольные. У них постоянно возникают надуманные проблемы и сложности. Комплекс неполноценности, например, заставляет их воспринимать чужую любезность, которая может только обрадовать человека раскрепощенного, как нечто угнетающее или ответить на нее совершенно неподобающим образом. Многочисленные искусственные затруднения портят их нрав и держат в постоянном напряжении. Для них все сложно; достижение простейших целей требует массы времени, самые ясные задачи становятся трудными проблемами.

Причиной недостаточной простоты может быть ложная сознательность в смысле постоянной рефлексии. Решимость таких людей, как говорит Шекспир в «Гамлете», «бледнеет под влиянием мысли».

Во-вторых, здесь может идти речь о людях, которые путают сложность с глубиной и поэтому склонны все до крайности усложнять. Такая сложность — в отличие от вышеупомянутой — прежде всего проявляется в интеллектуальной сфере. Человек предпочитает темноту ясности; промямленное считает более глубоким, чем ясно высказанное. Такой человек склонен представлять объект более сложным, чем он есть в действительности, и поэтому не может адекватно познать его. Он не понимает простоты, которая неразрывно связана с бытийной полнотой и иерархической высотой объекта; он не видит, что, чем выше объект иерархически, тем он проще — в смысле внутреннего единства, что выражено в максиме: «simplex sigillum veri» («печать истины проста»). Такой человек не понимает ценности истинной простоты.

Такая сложность также тесно связана с ложной сознательностью, особенно с ее второй формой — гипертрофией установки на познание и изоляцией познавательного процесса. Категория интереса предпочитается истине. Человек с большим увлечением отдается необозримому многообразию ложного, пускается по изощренным путям остроумных заблуждений всех сортов — только бы они не были просты и избиты. Сама по себе сложность, даже запутанность придает этим заблуждениям вес в глазах подобных людей и даже заставляет предпочитать ее величию простых истин.

Очевидно, что мир, в котором интеллектуально пребывают такие люди, чрезвычайно запутан и нецелен, поскольку истина одна, а заблуждениям нет числа. Влюбленные в сложность люди получают также удовольствие от того, что и их собственная внутренняя жизнь до невозможности запутана, более того, они сами намеренно усложняют ее тем, что постоянно рефлексируют по поводу любых своих душевных движений, вне зависимости от того, правомерны ли они, имеют ли смысл или нет. Таких людей привлекают обходные пути, тупики — исследование их представляется им глубоким и интересным. Этот тип часто встречается нам в романах, например у Якобсена, который сам не вполне свободен от этого недостатка, или у Достоевского, который превосходно его изображает.

За этим перевернутым интеллектуализмом скрывается неспособность беспрепятственно подойти к объекту. Усложненный человек не в состоянии попасть в логос объекта, вступить с ним в живой контакт. Он бродит снаружи вокруг объектов и не захвачен ими; его мысли не рождены и не питаются логосом той или иной вещи или ситуации, поэтому они лишены внутренней необходимости. Его участь — бесплодное скольжение, он становится жертвой множества возможностей и не в состоянии достичь единственной реальности. Все попытки человека опьянить себя сложностью говорят лишь о его голоде, поскольку он питается камнями вместо хлеба.

Прежде чем перейти к простоте истинного христианина, являющейся антитезой всех форм усложненности и нецельности, мы должны также коснуться такой простоты, которая столь же далека от истинной простоты, что и рассмотренные типы духовной структуры.

Если мы посмотрим на космос, то увидим большое иерархическое разнообразие в отношении смысловой полноты объектов. В сфере неживой материи царит относительная смысловая бедность. Неживая материя проста в смысле незначительной бытийной полноты и смысловой глубины, что выражается прежде всего в той роли, которую играет здесь механическое. Повсюду в материи мы наблюдаем сосуществование и взаимодействие объектов, и мы видим, что эта сфера, для того чтобы отражать какую-то часть Божественной полноты — ибо и она предназначена для этого — нуждается в категории количества, «quantum'a», как единичного, так и множественного. Если мы вычленяем здесь единичное, то оно лишь фрагментарно и частично отражает бытийную полноту, свойственную всей материальной сфере.

Совершенно иначе обстоит дело в сфере органической материи. В одном организме уже «сказано» гораздо больше, чем во фрагменте неживой материи, — и одновременно организм намного проще, в том смысле, что все в нем определяется одним принципом. В организме наблюдается взаимопроникновение различных частных функций, а не только простое их сосуществование и взаимодействие: все объединяет и определяет один основополагающий принцип, в отличие от материального объекта. Возрастает дифференциация и одновременно с ней — единообразие. Как уже сказано, определяющим здесь больше не является сосуществование и взаимодействие — но взаимопроникновение. Но все это усиливается и приобретает совершенно новое качество, когда мы переходим в сферу духовной личности.

Бесконечно много «сказано» уже в одном-единственном человеке! Сколько всего заключено в существе, обладающем осознанным, рационально просветленным бытием, способном познавать и любить, являющемся носителем нравственных ценностей, — существе, которое, в отличие от всех остальных созданий и объектов, есть не только «след» Бога, но и Его «подобие»! Все, что мы видим в царстве материального, — огромное разнообразие объектов и их свойств, подавляющие космические масштабы, бесчисленные формы живой материи — не может сравниться в способности служить отражением Бога с одной-единственной духовной личностью. Чем непосредственнее отражает Бога объект, тем больше он приобщен к Его полноте, тем больше «сказано» в этом единственном экземпляре. В духовной личности взаимопроникновение играет несравненно большую роль, чем в обычном живом существе. Духовная личность гораздо проще живого организма и тем более неживой материи, хотя при этом намного содержательнее и глубже. Категория количества теряет свое значение и неприменима в прежнем смысле. Метафизически выражаясь, любое образование ровно настолько выше, насколько оно проще. Душа настолько проста, что в ней уже невозможно различить форму и содержание (Materie).

Такая простота противоположна примитивности и смысловой бедности. Простота возрастает с увеличивающейся иерархической высотой и напрямую связана со способностью выразить многое и значительное в одном слове. Увенчивает эту космическую иерархию одно вечное Слово Бога, «в котором пребывает вся Божественная полнота», светящаяся в лике Христовом. Абсолютная простота Бога не знает различия не только между формой и содержанием (Materie), но также и между существованием и сущностью, действием и возможностью: и, тем не менее, Бог есть бесконечная полнота бытия.

Также и в отношении видов познания мы наблюдаем, как простота возрастает по мере увеличения иерархической высоты изучаемых свойств. Так, философское познание, нацеленное на изучение сущности объекта, принципиально проще естественнонаучного познания, которое, наблюдая и делая выводы, как бы обходит объект «снаружи». С одной стороны, естественные науки нуждаются в категории количества, так как своей цели они могут достигнуть только путем многочисленных экспериментов, а с другой — их исследования экстенсивны. Философия, напротив, не нуждается во множестве конкретных наблюдений — она может познать сущность на одном-единственном примере; кроме того, она не стремится к расширению поля своего исследования. Она развивается в глубину; она также стремится познать единство всего космоса — ее конечной целью является первооснова бытия, абсолютно простое, бесконечное бытие, заключающее в себе per eminentiam (по преимуществу) всю полноту сущего.

Аналогично этой градации космоса в отношении смысловой полноты и видов простоты — примитивности и грубости структуры, с одной стороны, и внутреннему единству и метафизической цельности, с другой, — мы обнаруживаем и у людей две совершенно различные формы простоты.

Мы называем примитивных людей простыми и подразумеваем под этим их духовную бедность, неспособность понять глубину и сложность космоса.

Это, во-первых, люди, чьи интересы всецело связаны с элементарными, малосодержательными вещами, такими как объекты первой необходимости. Такими людьми могут быть, скажем, крестьяне, все мысли которых сосредоточены вокруг их скота или поля. Их жизнь протекает главным образом не только в низшей, малосодержательной, недуховной сфере, но и, кроме того, в малой части этой сферы — словом, на ферме. Причем эта малая часть упомянутой сферы интересует их лишь с совершенно определенной, прагматически ограниченной точки зрения. Их интерес к животным — это не интерес к живым существам как таковым, к тому таинственному глубокому миру, который представляет собой живой организм. Обо всем этом они ничего не знают — им интересно лишь то, что необходимо в хозяйстве. То же самое можно сказать о поле или огороде. Таким образом, мир сжимается для них во всех измерениях, и их представление о нем становится «простым» в смысле недифференцированности и бессодержательности. Оно также лишается сложности — за счет отказа от глубины и бытийной полноты. Такому представлению о мире и его категориях часто соответствует и духовная жизнь этих людей. Она проста в том смысле, что для нее характерна грубость. Известный малосодержательный цикл определяет всю их внутреннюю жизнь. Как и усложненность, такая простота является противоположностью истинной простоте христианина, тесно связанной с бытийной полнотой и глубиной.

Во-вторых, «простыми» мы называем людей, способности которых столь малы, что они не в состоянии понять вещи глубокого содержания и сложной структуры. Они теряются, стоит им только обратиться к более высоким областям мироздания или даже попытаться разобраться подробнее в устройстве его примитивных сфер. Для них все запутанно. Их интеллект в состоянии понять только совершенно «простые», т. е. малосодержательные контексты. Так же обстоит дело и в отношении ценностей. И мотивация установок таких людей примитивна и недифференцирована. Они беспомощны перед задачами, требующими глубоких и тонких подходов. Их интеллектуальная несостоятельность делает их неуклюжими, их неумелые прикосновения только разрушают все сложное, многоплановое, изящное. Их жизнь хотя и не усложнена — но ценой глубины и смысловой полноты. Не всякая «простота» тождественна истинной простоте.

Однако существуют люди, которых мы тоже можем назвать «простыми» и которые все упрощают неподобающим образом. Здесь мы также имеем два типа. Во-первых, это те, кто рассматривает все мироздание по аналогии с самыми малосодержательными сферами. Они переносят на область витального и даже на духовную личность и культуру категории механического без учета логоса изучаемого объекта. Они не «сговариваются» с тем или иным объектом и с его глубокой сущностью, а все низводят до той сферы, в которой они чувствуют себя увереннее всего. Они особенно не утруждают себя и высокомерно думают, будто могут всем овладеть. Они не беспомощны или неумелы — они лишены интуиции. Многие популярные философемы грешат этой плоской простотой. Но последняя не ограничивается теоретической сферой популярной философии. Встречаются люди, которые и в своей повседневной жизни склонны все упрощать. В своем слепом высокомерии они дают советы, не учитывающие сложность и глубину той или иной ситуации, и думают, что все можно исправить и разрешить с помощью какого-нибудь простого рецепта. Их собственная жизнь протекает гладко и без трений, без трудностей и конфликтов, поскольку они все распределяют по нескольким схематичным категориям. В отличие от вышеупомянутых людей, они обращаются к высоким областям бытия, но при этом из-за ложного чувства собственного превосходства упрощают их и с одинаковым проворством управляются со всем подряд, думая, что разрешают сложности и устраняют проблемы. Они идут по жизни со снисходительной улыбкой на устах, в полной уверенности, что для них не существует неразрешимых проблем и трудностей. Они думают, что видят все насквозь, все знают; у них на все готово простое объяснение.

Такая похожая на пошлость «простота», когда космосу отказывается в глубине и бытийной полноте, является, возможно, еще более резкой антитезой истинной простоте, чем усложненность. Ибо по сравнению с тем, кто не признает ценность и достоинство подлинной простоты, еще дальше отстоит от истины тот, кто отрицает глубинное и иерархическое измерения объекта и уплощает все мироздание в целом.

Вторая форма нелегитимного упрощения мира характеризуется тем, что человек в ложной непосредственности легко проходит мимо всех проблем. Такой человек игнорирует тот путь, который следует пройти для того, чтобы оказаться в более высокой бытийной сфере; он перепрыгивает необходимые стадии созревания и духовного роста, его жизнь уподобляется серии «коротких замыканий». Он доверяет своей «детскости», в которой он так хорошо себя чувствует, и ошибочно принимает ее за истинную простоту.

Он упрощает и представляет безобидным крутое, трудное восхождение к вечному блаженству. Не имея серьезного и благоговейного отношения к тем таинственным высотам, на которых скрыто восседает Бог, он пытается втереться в доверие к Нему. Совершенно не понимая евангельского призыва «Будьте как дети», он доволен своим «ребячеством» и считает, что будет особенно близок к Богу, если упростит метафизическое положение человека, таинство спасения и процесс умирания для мира и преображения во Христе. Он часто скрывается от трудностей в своей «детскости». Он надеется играючи перепрыгнуть через все пропасти человеческой природы. Он игнорирует крестную муку, истолковывая просветление страдания через Христа как упразднение самого страдания и принимая свой природный оптимизм за правильное отношение в Боге к вещам. Он совершенно не видит таинственной сложности мироздания и тех стадий, через которые нам необходимо пройти, страдая. Он не подозревает, что истинная простота является результатом достижения больших высот и только поэтому, объемля все, подразумевает полноту.

Для всех этих форм негативной простоты, как бы они ни отличались друг от друга, общим является то, что те, кому она свойственна, избегают усложненности дорогой ценой: такие люди либо ограничиваются низшими уровнями бытия — и даже на них выбирают лишь маленький участок, рассматриваемый к тому же под очень узким углом зрения, — либо составляют искаженное представление обо всем универсуме, подгоняя его под категории, заимствованные ими из этих низших сфер. Если простота сознательно интенциональна, как в последнем случае, то она проистекает из иллюзии, что человек может быстро достигнуть ее «снизу»; на самом же деле она достигается только тогда, когда мы приходим к тому, что по причине своего иерархического абсолютного превосходства содержит в себе все per eminentiam. Несмотря на то, что истина по сравнению с заблуждением прозрачна и проста, она тем не менее гораздо глубже и внутренне более дифференцированна, чем оно, и овладеть ею труднее, чем увязнуть в множестве заблуждений. Как в искусстве легче создать что-либо содержательное с помощью пестрого разнообразия, чем двигаясь но пути классической простоты — пример последней демонстрирует нам Парфенон, — так и настоящей истины, неразрывно связанной со смысловой полнотой и глубиной, достигнуть намного труднее, чем видимой сложности. Главная ошибка тех, кому свойственна ложная простота, заключается в том, что они думают, будто истинной простоты достигнуть «просто». Полной простоты невозможно достигнуть естественным путем — только Откровение дает нам ключ к ней.

Конечно, мы должны, «сговариваясь» с логосом той или иной сферы бытия, учитывать простоту, присущую этой сферы, однако нам не дано достичь всепобеждающей внутренней простоты в чисто естественной области. Мы должны полностью предаться Богу, и именно предстающему перед нами в Откровении живому Богу, с тем чтобы Он направил наш взор на одно-единственное — unum necessarium (единственно необходимое). Только Тот, о ком апостол Павел говорит: «Ибо все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки» (Рим. 11, 36), может придать всей нашей жизни ту окончательную простоту и цельность, благодаря которой наша жизнь не только ничего не потеряет, но и приобщится к новому неисчерпаемому изобилию. Поэтому все упомянутые формы ложной простоты — за исключением умственной отсталости — представляют собой непреодолимое препятствие для достижения простоты истинной. Ибо в этом случае человек пребывает на дне своей природы и не помышляет — через умирание для мира — подняться до тех «высот», где ему только и может быть дарована подлинная простота. Но если человек примитивен из-за отсутствия одаренности и его ложная простота не является результатом свободной установки, то он может, невзирая на все свои природные недостатки, per eminentiam достигнуть всей полноты, глубины и внутренней дифференцированности благодаря совершенной преданности Христу. Никакое отсутствие врожденных способностей не может послужить препятствием преображению во Христе. Даже самый примитивный, неодаренный человек может через преображение во Христе достичь подлинной простоты. Мы видим это на примере некоторых святых. Таким был брат Юнипер или св. Пфарер из Арса. У них мы находим истинную простоту, противоположную ложной; источник ее, однако, не в интеллектуальном простодушии, а в их жизни, сформированной по Христу. Отсутствие природных способностей не облегчает достижение этой простоты, но в то же время оно и не представляет собой непреодолимого препятствия, хотя мы также обнаруживаем ее и у бл. Августина и у ап. Павла.

* * *

Истинная простота христианина — это та простота, которая возрастает с высотой бытийной ступени и которой соответствует большая бытийная полнота и дифференцированность. Как мы уже видели, она возможна лишь как результат жизни в Боге — а Он абсолютно прост. Наша жизнь становится «проще» по мере того, как наполняется Богом. Для истинно простого человека характерна внутренняя цельность, которая обретается только тогда, когда мы начинаем искать лишь одного — Бога. Мы больше не судим о вещах с различных точек зрения — например, с точки зрения наших интересов, интересов других людей и т. д. и наряду с этим, с точки зрения воли Божьей, как будто они все равноправны. Отныне нашу жизнь определяет одна главенствующая точка зрения, и все остальное подчинено ей одной. Это та позиция, к которой нас призывает Господь: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все (остальное) приложится вам» (Мф. 6, 33). Жизнь человека, который — после того как он нашел Христа, — подобно евангельскому купцу, все отдает за одну жемчужину, становится простой в высшем и подлинном смысле этого слова. Такой человек становится целен, он больше не «разделен» в том смысле, в каком св. Павел говорит о вступившем в брак. Его жизнь не делается от этого менее разнообразна, глубока и богата, напротив — он достигает такой глубины, полноты и дифференцированности, какой не могут достичь те, кто растворился в пестроте земных благ и, как Фауст, гоняется за все новыми целями. Что касается глубины, то здесь все ясно. Ведь она соответствует высоте того объекта, на котором мы сосредоточены. Жизнь, целиком обращенная к Богу, summum bonum (высшему благу), должна быть a fortiori (заведомо) глубже той, которая посвящена земным благам.

Станет понятным также и единство простоты и полноты, если мы примем во внимание, что здесь идет речь о жизни в Боге, в котором заключено все изобилие бытия. Уже в сфере естественного жизнь того, кто посвятил себя одному возвышенному делу, богаче и разнообразнее жизни человека, разрывающегося между различными незначительными вещами. Точно так же большая любовь, все пронизывающая собой, в большей степени обогащает нашу жизнь, нежели множество второстепенных привязанностей. «Multum» больше, чем «multa» (можно перевести как «большое больше многого». — Прим. пер.). В нашем же случае, когда речь идет о Боге, в Коем заключена per eminentiam вся полнота бытия, а все существует лишь через Него и подчинено Ему, — соответствующая Ему простота нашей жизни скрывает в себе несравненно большую полноту и богатство. Но для этого недостаточно формального обращения к Богу как ens a se (самодостаточной сущности) — необходимо жить Богом, который открывается нам в Христе, «сверху» обращается к нам с живым словом и волнует нас, но к которому нам не подняться собственными силами. Более того, мы должны дать себя просветить светом Христовым, не пытаясь уподобить его нам или исказить своими представлениями. Мы не смеем очеловечивать, лишать серьезности это Единое, «в котором заключена вся полнота Божественного», в противном случае мы станем жертвой ложной простоты, которую рассматривали выше. Лик Христов должен быть тем ликом, который зримо представлен нам в литургии святой Церкви, т. е. истинным, неискаженным, «аутентичным» ликом Христа, в котором per eminentiam заключена вся полнота и богатство бытия и к которому не применимы никакие естественные мерки. In conspectu Dei (с точки зрения Божественного) любое истинное благо становится на свое место и только тогда ярко раскрывает свою ценность. В этом свете безжалостно разоблачается все неподлинное, а все истинное, исходящее от Бога познается в своей подлинной и глубочайшей сущности. Поэтому безоговорочное обращение к Богу не означает, что все отныне будет принудительно рассматриваться под каким-нибудь одним ограниченным утлом зрения, как это имеет место тогда, когда мы делаем некий тварный принцип универсальным исходным пунктом, — напротив, это рассмотрение всех вещей с одной всеобъемлющей точки зрения, которая только и дает нам ключ к пониманию сокровенного и подлинного смысла всего тварного. Мы воздадим должное каждому подлинному объекту только тогда, когда будем изучать его на том месте, на котором ему следует находиться согласно замыслу Бога. Мы проявим по отношению к тварному объекту высочайшую любовь только в том случае, если будем любить Бога больше, чем этот объект.

Истинную простоту мы обретаем тогда, когда все приводим к одному «знаменателю»; этот единый знаменатель не означает рассмотрения всех объектов под каким-то одним чуждым им углом зрения, не означает искажения или сужения представления о них — наоборот, он выявляет их глубочайший и подлинный смысл, их «высокую тайну», к которой мы не сможем приблизиться, пока будем следовать только их собственному логосу. Этим единственным знаменателем является для нас Христос. Через Него наша жизнь обретает цельность. Мы больше не «разделены» между равноправными и противоречащими друг другу вещами. В нас больше не сосуществуют разобщенные тенденции — все вещи отныне посредством света истинной сознательности сопоставляются с Христом, а тем самым и между собой. Нас больше не одолевает — как усложненного человека — множество неестественных чувств, внутренняя свобода не стесняется второстепенными или надуманными проблемами. Просто интересное уже не может заставить нас впустую тратить время, нас не может увлечь многогранность ложного, ничто не в состоянии заманить нас на тупиковые пути и отвлечь от одной великой цели; ибо мы уже обрели святое здравомыслие, воспринимаем только «здравое учение» и больше не избираем себе учителей, «которые льстили бы слуху» и отвращали нас от истины и кормили баснями (2 Тим. 4, 3), но хотим «праздновать не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины» (1 Кор. 5, 8).

Здесь, в отличие от эгоцентрического усложненного характера, проявляется глубокая внутренняя взаимосвязь простоты и скромности. Корнем усложненности служит гордыня. Гордый делает себе из разнообразия мира как бы пышный «эскорт». Как владыка — двором, он окружает себя ложным многообразием, поскольку потерял точку единства — Бога — и не желает ее искать. Свою неразрешимую сложность он делает предметом гордости, все незначительное в себе считает значительным, так как несерьезно относится к единственно значительному — unum necessarium. Истинная скромность — в отличие от равным образом отмеченного гордыней наслаждения своей примитивностью, о котором мы говорили выше, — заключается в том, что человек не выносит всей этой «помпы многообразия» и ищет лишь единственно необходимою. Скромный не смотрит по сторонам, прежде всего — он не рассматривает свою персону, а полностью сосредоточен на логосе истины и свободно следует ему.

Простой человек постоянно пребывает в одном и том же основном состоянии: он обращен к Богу, он открыт, он любит. Как бы разнообразны ни были приемы, которые он вынужден применять в различных ситуациях, он никогда не отступает от той единственной установки, которая сформирована в нем под влиянием Христа. Его поведение больше не подвержено различным настроениям, которые берут в нем верх в зависимости от ситуации. Здесь очевидна глубокая связь простоты и постоянства. Простой человек остается глубинно одним и тем же, он знает только один основной регистр, только одну главную установку, от которой он никогда не отступает. С какой легкостью в нашей повседневной жизни мы отказываемся от этой ориентированной на Бога установки, которой мы достигаем в молитве! Сколь поспешно снимаем с себя «праздничное платье» и занимаем чисто естественную, лишенную любви, безразличную позицию, которая и является определяющей для наших реакций на различные жизненные ситуации!

Несознательный, непостоянный человек часто столь неожиданно и радикально меняется, что мы его просто не узнаем. Он начинает подходить ко всему с другими мерками, он теряет интерес к тому, что раньше приковывало его внимание, наши призывы к нему остаются без ответа. Как будто в одном теле живет несколько человек. Истинно простой человек не меняется в своих основных чертах, он не только не отступает от однажды приобретенной ориентации на Христа, но и неизменно придерживается всего значимого, открытого им прежде, а также не меняет своего поведения по отношению к людям, истинам и вещам, если существенная объективная причина не делает такое изменение необходимым.

Если человек действует в соответствии с естественной установкой, то он, сосредоточиваясь только на одной вещи, посвящая себя только одному важному делу или одной большой земной любви, исчерпывает себя, так сказать, этим одним объектом. Все остальное исчезает, и он не может отдавать себя даже истинным ценностям в той мере, в какой это требуется объективно. Совершенно иначе обстоит дело у простого человека, ищущего только unum necessarium. У него появляются все новые силы, по мере приобщения к жизни Христа его существование становится все полнее. В его душе возникают порывы, о которых он и не подозревал, его реакции на различные ситуации делаются все адекватнее. Это не имеет ничего общего с той одержимостью, с которой мы в любых обстоятельствах без должной discretio (осмотрительности) говорим всегда об одном и том же. Напротив, он терпеливо вникает в любую ситуацию, выслушивает людей, стараясь соответствовать задаче. Нет пределов способности понимать людей и идти навстречу их истинным стремлениям! Вспомним святых, например ап. Павла, который говорил, что он страждет со страждущими и досадует с раздосадованными. Это такая любовь, которая опрокидывает все обычные представления о ней. Какие неиссякаемые силы и энергию демонстрирует нам св. Альберт Великий в своих многочисленных трудах, связанных с его обязанностями как члена ордена и одновременно епископа, — или св. Бернар Клервосский! С обычной точки зрения необъяснимо, каким образом столь разнородные дела не вредили одно другому. Такая полнота жизни святых возможна лишь потому, что они были «просты» и в этой простоте приобщались к Христовой полноте.

* * *

Мы видели, в чем заключается истинная простота и чем она отличается от ложной простоты. Возникает вопрос, каким образом достичь ее. Она достигается не как самодовлеющая цель, а в результате того, что мы даем верный, адекватный ответ на Божественную истину. Поэтому установки, приводящие к подлинной простоте, с которыми мы сейчас познакомимся, должны рассматриваться не как средство достижения этой простоты, а как нечто ценное само по себе и угодное Богу: их результатом среди прочего будет и истинная простота.

Прежде всего, мы достигаем истинной простоты тем, что отводим unum necessarium в нашей жизни первостепенное место. Мы должны быть внутренне готовы к тому, чтобы отказаться от всего, если этого потребует от нас Бог. Никакой тварный объект не должен настолько занимать нас, чтобы это ограничивало нашу тотальную преданность Христу, — мы не должны говорить: я откажусь от всего, но только не от этого. Все должно быть оставлено, когда Христос призывает нас: «Иди за мной». Самоотречение ради Христа должно быть безоговорочным. В первую очередь нас делает простыми совершенное предание себя Христу, surrender (сдача, капитуляция), о которой говорит кардинал Ньюман, — героический отказ от естественной почвы и собственной природы. Здесь перед нами встает большая задача, заключающаяся в освобождении от всех второстепенных привязанностей к тварным объектам, чему призвана помогать вся аскетическая практика. К этому постоянно призывает в Евангелии Господь: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10, 37). И мы видим, что будет, если не добьемся освобождения от всех вещей, свободы ради unum necessarium, а вместе с ней и подлинной простоты: «И начали все, как бы сговорившись, извиняться. Первый сказал ему: я купил землю, и мне нужно пойти, посмотреть ее; прошу тебя, извини меня. Другой сказал: я купил пять пар волов и иду испытать их; прошу тебя, извини меня. Третий сказал: я женился и потому не могу придти» (Лк. 14, 18-21).

* * *

Но разве Божья воля не заключается в том, чтобы мы выполняли многообразные задачи, которые ставит перед нами каждый день нашей жизни? Даже отец-пустынник не в состоянии полностью избавиться от многих насущных дел, так куда уж нам, не предназначенным для пустынножительства! Разве может примат unum necessarium снять с нас заботы о ближних, заботы о добывании хлеба насущного и т. д.? Разве наша жизнь, несмотря на примат unum necessarium, не вынуждает нас к разделению наших интересов? Конечно, окончательная простота достижима лишь в вечности, где Бог становится «всем во всем» и мы охватываем в одно мгновение все, «что будет в конце без конца» (Бл. Августин. О Граде Божьем, 22, 30). Но, тем не менее, наша жизнь и in statu viae (в пути, в движении) внутренне упрощается оттого, что мы не только признаем примат «единственно необходимого», но и все приводим к одному знаменателю — к Христу. Многообразие вещей и дел уже не может лишить нашу жизнь простоты и цельности: в ней все определяется и упорядочено одним, и это одно объективно является завершающим смыслом всего бытия. Но как конкретно протекает этот процесс, призванный все привести к одному знаменателю? Прежде всего, он заключается в том, что любая вещь рассматривается в ее связи с Богом и с нашим преображением во Христе, — таким образом она и проверяется. В результате того, что мы все сопоставляем с Христом и занимаемся только тем, что выдерживает это сопоставление, наше существование приобретает качественное единство. Вначале мы отходим от всего греховного, богопротивного. Но, помимо этого, исключается также и то, что, не будучи непосредственно греховным, не соответствует по своему качеству Христову миру или уводит нас от Бога. Определенные объекты распространяют «мирскую» атмосферу, хотя наше внимание к ним само по себе может и не быть греховным: например, некоторые иллюстрированные журналы, современные морские курорты, кабаре, оперетты, многие кинофильмы и пр. Все это качественно несовместимо с Христовым миром, своей фривольностью, бестактностью, пошлостью диссонирует с ним, склоняет нас к легкомыслию, нарушает наш благоговейный настрой, пытается размыть плотину, которой мы отгородились от греха. Но существуют также и вещи, которое хотя и не отмечены подобной качественной несовместимостью с Христовым миром и не являются особо фривольными и «мирскими», однако отвлекают наше внимание от Бога по причине своего поверхностного характера. Сюда относятся некоторые удовольствия, возбуждающие наше любопытство и будоражащие воображение, например, праздные беседы или чтение книг, привлекающих нас не своим художественным содержанием, а лишь напряженной фабулой. Это уводит нас от главного, затрудняет сосредоточение на Боге и вечности, чисто формально отвлекает наши мысли от unum necessarium и тем самым мешает процессу «упрощения». Христианин, все сопоставляющий с Богом, должен избегать всего этого. Ему следует интересоваться только теми вещами, которые, во-первых, выдерживают сопоставление с Христовым миром и, во-вторых, не уводят нас чисто формально от Бога на периферию.

Однако и в отношении всех тех тварных объектов и дел, которые выдерживают сопоставление с Христовым миром либо благодаря своей внутренней ценности, либо в силу своей нейтральности, следует сказать, что мы не должны попадать в зависимость от их внутренней автономности. Даже если они хороши сами по себе, как, например, благородная дружба, произведение искусства, научная работа, уход за больными и т. д., их естественная ценность еще не дает нам права полностью предаться их логосу и стать жертвой их самодостаточности. Наше отношение ко всем объектам и делам должна внутренне формировать наша прямая связь с Христом и через Него — с Богом. Мы не должны полностью предаваться никакому объекту, даже если сопоставили его с Христом и обнаружили, что он не вступает в противоречие с Божественным. Отношение христианина к естественно ценному должно отличаться от отношения к этому нехристианина. В каждой фазе нашей преданности какому-нибудь подлинному благу или выполнения воистину важного дела должен давать о себе знать примат нашего отречения ради Христа и безоговорочной преданности Ему: тем самым автономность соответствующей темы будет поставлена в новый контекст. Последнее слово должно быть предоставлено Христу — самой великой теме: эта последняя должна звучать как доминанта во всех остальных. Мы обязаны все совершать в Иисусе, все наши установки и акты должны иметь свое основание и источник не в нашей природе, но только во Христе. Тем самым вся наша жизнь приобретает сакральное качество и, что бы мы ни делали, мы не покидаем Христова мира.

Тем более мы должны опасаться стать жертвой автономности нейтральной, хотя и необходимой, деятельности. Принимая пищу, занимаясь своим туалетом или проверяя бюджет, мы не должны полностью отдаваться этим и подобным вещам. Мы, так сказать, «крестим» их тем, что не попадаем от них в зависимость, а, как хозяева положения, находимся надактуально в постоянной прямой связи с Христом и таким образом все ориентируем в этом основном направлении нашей жизни, сознавая, что мы принадлежим Христу и все выполняем как Его слуги, о чем говорит ап. Павел: «Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, — всегда Господни» (Рим. 14, 7-9).

Но даже если вещи и дела, наполняющие наше существование, не противоречат Христову миру и мы, не становясь жертвой их самодостаточности, смотрим на них с точки зрения Христа, этого еще не достаточно: они и сами по себе должны иметь прямое отношение к Нему и постоянно приводить нас к этой Альфе и Омеге. Это может принимать различные формы. Мы не рассматриваем здесь особую связь с Христом, которая свойственна некоторым вещам в результате того, что они освящаются церковью как объекты сакральной сферы, например, все культовое. Ибо эта особенная связь не только ограничивается определенной областью, но и в последней лишь некоторые объекты в результате особого акта становятся носителями совершенно нового, принадлежащего сакральной сфере. Мы также отвлечемся и от того уникального случая, абсолютно отличного от упомянутого, когда тварная вещь возвышается Христом до таинства, как мы имеем это в браке. Нас интересует здесь такая связь тварного с Богом, которую может и должен установить каждый христианин сам и которая возможна для всех видов тварного.

Во-первых, мы можем «пожертвовать» Богу все наши труды, все радости и печали. Тем самым все непосредственно связывается с Богом, а наш дух постоянно устремляется к Нему. Однако такая связь является очень формальной, устанавливается, так сказать, через «голову» тварного. Как бы ценна она ни была сама по себе, она не может сообщить нашей жизни подлинную сакральную атмосферу. Ибо в этом случае или «благой помысел» настолько выдвигается на первый план, что страдает объективный контакт с тварным, или, наоборот, перевешивает контакт и «благой помысел» не способен пропитать нашу жизнь Христовой атмосферой. Одних «благих помыслов» недостаточно, чтобы, так сказать, «крестить» все вещи и внутренне привязать их к Христу — как бы освятить мир. Благие помыслы не проникают в вещи, а лишь подчиняют их Богу «извне».

Вторая, более глубокая связь космоса и, в первую очередь, истинно ценных объектов с Богом проистекает из сознания того, что мы все получаем от Него в качестве дара и все блага производны от Божьей благости. Тем самым мы, всегда благодарные, выходим сквозь творение к «Отцу всякого света», а все дары направляют наш взгляд на дарителя: «За все благодарите» (1 Фес. 5, 18). И таким образом при всем многообразии благ мы остаемся преисполнены одной великой абсолютной темой, а наша жизнь обретает великую подлинную простоту.

Третью связь всех объектов, задач и деятельностей с Богом мы обнаруживаем, познавая глубокие подобия, которыми полно мироздание. Начать с того, что все сущее иерархически отражает Бога. Самым решающим различием в этой столь богатой иерархии является различие между vestigium, следом — и imago, образом. Только сотворенная личность является образом Божьим, все остальное — лишь vestigium, след. Необходимо, чтобы мы воспринимали каждый объект как подобие и видели ту глубочайшую точку, в которой ярко проявляется внутренняя связь данного объекта с causa exemplaris — первообразом. Это не следует понимать в том смысле, что в каждом отдельном случае мы должны искать схематичных подобий. Здесь, скорее, идет речь о том, чтобы вообще рассматривать творение не только как произведенное Богом, но и как указывающее на Него. Христианин должен найти во вселенной Бога не только как инициатора, первопричину, causa prima, но и как первообраз, causa exemplaris. Как только человеку просиял свет Христов, он смотрит на мир новыми глазами. Новый свет, однажды увиденный нами, падает на все, словно открывая при этом «высокое таинство» каждой вещи. Это новое всеобщее видение живет в нас как предчувствие и предвосхищение. На этом фоне разворачивается грандиозная иерархия конкретных подобий. На низших ступенях бытия — в материальном, или организменном, бытии — функцию подобия выполняет в основном вся соответствующая сфера в целом. Но чем выше и содержательнее бытийная сфера, тем значительнее роль конкретных типов и даже отдельных индивидуумов в реализации функции подобия — и уже совершенно новое качество эта функция приобретает в человеке. Такой взгляд на вещи, при котором тварно существующее становится как бы прозрачным и указывает собой на Бога, непосредственно возвещает Его, мы, однако, приобретаем не эмпирически на обильном материале творения, но только из Откровения. Поскольку подобие, о котором здесь идет речь, является не отражением ens a se (самодостаточной сущности), абсолюта, из себя сущего, которое мы можем познать с помощью естественного света нашего разума, поднимаясь к нему снизу, — оно представляет собой взаимную связь с Богом, как она явлена нам в лице Христа. Оно позволяет нам увидеть в солнце отблеск lumen Christi, а в каждой вечной естественной истине — отражение славы Божьей.

Оно позволяет нам также понять подчинение всего естественного сверхъестественному и увидеть различные образы и «образцы», указывающие на сверхъестественный мир. Очищающее свойство воды напоминает нам об очистительной силе крещения; глубокое единение двух людей в браке приобретает новый смысл в свете единства Христа и Его церкви или непостижимого единства трех Божественных лиц в одной субстанции.

Указанное освящение мироздания осуществится только тогда, когда все оно будет изнутри пропитано мистерией веры. Ибо, во-первых, здесь идет речь — в противоположность простому пожертвованию — об объективно существующей взаимосвязи, которая, конечно, становится для нас очевидной лишь тогда, когда мы на все смотрим глазами веры. Лишь просветленный верой взгляд может проникнуть в ту глубину, которая недоступна для естественного света разума. Во-вторых, связь с Богом осуществляется здесь через глубочайшее, подлинное содержание объекта и поэтому позволяет нам при самом живом контакте с ним, при действительном сосредоточении на его собственном содержании оставаться при этом в сакральной атмосфере. Только через такое понимание подобия — когда нас все постоянно уносит к Богу — наше существование может обрести истинную простоту, и только в этом случае его внутренняя качественная цельность не пострадает от многообразия вещей и дел.

На этом фоне, однако, выступает множественность иерархического деления объектов по признаку их связи с Богом. Мы видим, что основные априорные истины, как, например, то, что человек обладает свободой воли или что все конечное нуждается в причине своего существования, непосредственнее указывают на Бога, чем второстепенные эмпирические факты, как, например, то, что в данный момент идет снег или что водород в соединении с кислородом образует воду. Мы видим, что возвышенная красота Римской кампаньи или симфонии Бетховена больше говорит о Боге, чем пышное одеяние или драгоценность. Мы понимаем, что нравственные ценности, такие как доброта, преданность, правдивость, глубже связаны с Богом, нежели витальные ценности, например здоровье, живой темперамент и пр.

Место в иерархии по признаку указания на Бога должно определять роль той или иной вещи в нашей жизни. Конечно, нам не приходится выбирать, какими вещами нам заниматься; наша профессия часто заставляет нас посвящать больше времени тому, что меньше говорит о Боге. Но что касается наших истинных стремлений, наших главенствующих склонностей, то они должны располагаться на иерархической лестнице Богоотражения. И через внутреннее упорядочение объектов, на которые мы смотрим под этим углом зрения, наша жизнь становится проще, приводится к единому знаменателю, который есть Христос.

Но прежде всего необходимо понять, что каждая настоящая ценность оказывает на нас упрощающее действие — тем большее, чем выше она стоит иерархически. Наше душевное состояние с формальной точки зрения проще всякий раз, когда нас волнует и вовлекает в свою орбиту подлинная ценность, в сравнении с тем состоянием, когда мы устремлены к какой-нибудь нейтральной цели — например, когда нас заботят повседневные нужды или профессиональные дела. Конечно, несмотря на упрощающую силу ценностей как таковых, обращение к их тварным носителям может принести ущерб душевной простоте, а именно тогда, когда мы изолируем эти носители и отвлекаемся от их функции отражения Бога. Но тварные объекты не только таят в себе опасность для нашей падшей природы — опасность отвернуться от Бога, но и сами по себе обладают способностью, возвышая нас, привести к Богу и свидетельствовать о Его благости и величии. Если мы различными способами, с которыми уже познакомились, воспринимаем все объекты в Боге и из Бога, если мы обнаруживаем Его во всех ценностях, то формально упрощающее действие последних приводит к истинной простоте.

Связь ценности и душевной простоты проявляется в следующем. Во-первых, любая ценность своим богатым содержанием поднимает нас над пестротой более низкой ступени. Чем выше ценность, тем больше сосредоточено в ней как в единичном; наши поиски направлены уже не вширь, а вглубь. Во-вторых, глубине — в противоположность периферии — формально свойственна «простота». По мере погружения в глубину разнообразие отступает на задний план, и мы постепенно приближаемся к той точке, где мы можем в «одном» обладать всей полнотой. Когда мы сосредоточиваемся и позволяем Богу увлечь нас в глубину, то ясно чувствуем, как становимся «проще», не теряя при этом полноты и богатства ощущений; более того, только таким образом мы и достигаем истинной полноты. В-третьих, ценностям свойственна virtus unitiva — соединяющая и сплачивающая сила, которая проявляется не только в том, что вокруг ценностей могут объединяться различные люди, но и в том, что ценности и в душе отдельного человека все приводят к единству. Они устраняют «разбросанность», «разобщенность» духовных способностей и «собирают» их. Они позволяют нам стать «простыми». Это свойство усиливается с увеличением их иерархической высоты. А полностью мы становимся «собранны» — все наше существо актуализируется в «одном» — только в преданности Богу, в поклонении Ему.

Поэтому мы должны познавать те тварные объекты, которые оказывают возвышающее и упрощающее воздействие и, поднимая нас на более высокую ступень, приводят к Богу, — мы должны испытать на себе это воздействие. Большим врагом истинной простоты является зависимость от периферийных предрассудков, боязнь подлинного общения, изнеженность, комфортная жизнь, беззаботность, всевозможные привычки и т. д. Мы теряем простоту в той мере, в какой увязаем на периферии. Многие люди столь сильно привязаны к предметам потребления и обихода — как к своей неотъемлемой собственности, что неспособны отдаться переживанию действительно великих вещей, поскольку их одолевают заботы о множестве периферийных объектов — эти последние привязывают их к себе множеством нитей. Малейшее нарушение привычного комфорта выводит их из равновесия. Но если нашей душой владеет возвышенная ценность, то эти нити рвутся и периферийные вещи отступают на второй план. Если чему-либо высокому в нашей жизни угрожает опасность — например, тяжело болен близкий нам человек, то мы сразу видим, насколько ничтожны и преходящи все мелкие интересы, обычно играющие большую роль в нашей жизни, и мы без колебаний готовы отказаться от них, если бы это могло помочь сохранить главное. Так происходит и в том случае, когда нам открывается новый мир прекрасного или какая-нибудь великая истина: мы возвышаемся над периферией, мы становимся свободнее и тем самым проще. Но ярче всего эта освобождающая сила ценностей и глубоких переживаний проявляется в большой любви. В один миг рушится тот мир, в котором мы так уютно себя чувствовали. Это нашло художественное выражение в частности в «Тристане и Изольде» Вагнера. В первом акте Тристан, после того как он выпил любовный напиток, восклицает: «Что мне до чести Тристана?» Все тщеславные притязания, слава неожиданно теряют смысл, он перестает их понимать и поэтому во втором акте говорит: «Теперь мы — посвященные ночи». С приходом в их жизнь великой любви, которая уносит их обоих в новый высокий мир, изменяются и мерила ценного, перед которыми теряется все то, что так занимало их в прежнем «дневном мире». «Ночной мир» устроен иначе. Они, как любящие, стали намного проще.

Мы должны использовать эти глубокие переживания, чтобы освободиться от периферийного. Мы должны понять это «предложение» Бога, заключающееся в бескорыстной взволнованности какой-нибудь высокой ценностью, и с помощью него перенестись на новую позицию и увидеть далеко позади все то, что держало нас на периферии. Мы не должны противиться разрушению того безопасного мира, в котором нам было так удобно при свете дня. Мы должны быть постоянно готовы к этому движению вверх, а не становиться жертвой своей инертности: «О если бы вы ныне послушали гласа Его: не ожесточите сердца вашего» (Пс. 94, 7-8). Мы должны не только принимать это освобождение в качестве дара, но одновременно и содействовать ему. В противном случае упрощение и освобождение будут ограничиваться лишь периодом этого состояния глубокой взволнованности. Но прежде всего мы должны в этом возвышенном переживании тварной ценности актуализировать вышеупомянутую связь данной ценности с Богом, мы должны позволить ей возвысить себя до лика Христова, мы должны дойти до Бога в этом внутреннем восхождении, а выход за пределы мелких земных благ превратить в sursum corda (устремленность вверх), приводящую нас в конце концов к Богу. Если мы переживаем во Христе подобные состояния так, что движение вверх не ограничивается лишь собственным содержанием взволновавшего нас объекта, но приводит нас к «Отцу всякого света», причем только таким образом мы можем соответствовать внутреннему жесту объекта, — тогда все эти переживания становятся вехами на пути к истинной простоте. Любой подобный дар, полученный нами от Бога, предполагает с нашей стороны обязанность измениться, расти вверх, сбросить те или иные оковы, стать свободнее для Бога.

С истинной простотой тесно связан также героизм. Не достигнув подлинной простоты, мы не сможем героически себя вести. Ибо настоящий героизм заключается в том, чтобы безоговорочно жертвовать высокому более низким: мы должны с радостью продать все, чтобы купить тот участок земли, где зарыты сокровища. Героический человек не снует туда-сюда, он немедленно отказывается от всех удобств, мелких привязанностей, корыстных соображений, как только слышит зов высокой ценности — прежде всего зов unum necessarium. Героический человек прост и становится еще проще через свой героический поступок. Каждый героический поступок — это победа доминирующего знаменателя над множеством сковывающих и распыляющих нас вещей. Поэтому все переживания, делающие нас великодушными, отважными, помогают нам прийти к подлинной простоте, — это такие переживания, которые способствуют нашему отказу от всего низменного, в первую очередь это великая любовь к Христу. Мы постоянно должны быть готовы принести в жертву низкое более высокому и в конце концов, следуя правильному богоугодному иерархическому порядку, отказаться от всего высокого ради высшего — Христа.

Для этого процесса «упрощения» необходимо, чтобы мы вели «сосредоточенную» жизнь. Сосредоточение необходимо не только для истинной простоты, но и вообще является одним из важнейших элементов преображения во Христе. Поэтому в нашем дальнейшем изложении мы должны подробно остановиться на нем. Однако ясно и с первого взгляда, что оно тесно связано с простотой, которая и сама по себе есть процесс упорядочивания, придания единства, — в противоположность разобщению, которое является растворением во множественном. Ибо слова Господа, подчеркивающие примат созерцания, призывают также и к истинной простоте — об этом призыве следует постоянно помнить каждому христианину: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно» (Лк. 10, 41-42).

|< в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|