|<в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|

Глава IX
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ И ТРАНСЦЕНДЕНЦИЯ

Нижеследующее будет представлять собой попытку выяснить связь личной жизни человека с важной для человеческой личности трансценденцией.

Способность к трансценденции и личная жизнь часто рассматриваются как в той или иной степени несовместимые друг с другом. При более тщательном анализе оказывается, что они не только не исключают друг друга, но и взаимообусловливают. Оба этих элемента образуют некое напряженное единство, так что личная жизнь в своих наиболее значительных и глубоких проявлениях была бы невозможна без трансценденции, а с другой стороны - с угасанием личной жизни угасла бы и истинная трансценденция.

Личная жизнь в широком и узком смысле

Прежде всего необходимо вкратце прояснить употребление этого термина. О личной жизни можно говорить в нескольких смыслах. Во-первых, под ней можно понимать все сознательные переживания конкретной личности в целом вне зависимости от содержания последних. В этом случае личная жизнь равнозначна сознательному существованию человека. Прекращение личной жизни в этом смысле является желанным идеалом в индийских религиях, будь то исчезновение в буддистской нирване либо индуистское растворение в божестве. В действительности прекращение личной жизни в этом смысле тождественно уничтожению существования. В дальнейшем мы будем употреблять данный термин в узком значении: каждый человек имеет личную жизнь в смысле тех содержаний, которые относятся к нему, к его "делам" и особенно к его счастью. В этом смысле "личная жизнь" не охватывает всего того, что человек сознательно переживает, а связана только с теми вещами, которые касаются его особым образом как конкретную личность, - со всем тем, о чем можно сказать: tua res agitur (это касается тебя лично).

"Личная жизнъ" не означает "эгоцентрической жизни"

В первую очередь со всей решительностью следует подчеркнуть, что "личная жизнь" в этом смысле ни в коем случае не означает эгоцентрической жизни и тем более не должна каким-либо образом заведомо связываться с эгоизмом. Напротив, обладать личной жизнью в нашем смысле означает нечто позитивное. Обладать личной жизнью в употребляемом здесь смысле - это отличительный признак человека как духовной личности, и он теснейшим образом связан с достоинством и метафизической ситуацией человека. Такой личной жизни глубочайшим образом присущ диалог человека и Бога, ибо именно к нему относится tua res agitur. Личная жизнь являет нам глубокую серьезность и величие метафизического положения человека.

Конечно, тем самым мы в первую очередь касаемся самого глубокого слоя личной жизни. Но личная жизнь в используемом здесь значении охватывает также и все то, что возникает из естественной солидарности с самим собой, и тем самым подчинена сфере счастья в более широком, но тем не менее важном и легитимном смысле. Она охватывает мое существование, мое здоровье, мое благополучие, мои повседневные дела и т. д. Она также охватывает все физические влечения, коренящиеся в человеческой природе, и духовные стремления - все то, что мы называем "желанием".

Но несмотря на то, что все это принадлежит к личной жизни, было бы совершенно неверно рассматривать имманентный характер, свойственный сфере инстинктов, потребностей и желаний, как отличительный признак личной жизни.

Личная жизнь не тождественна естественной солидарности с самим собой

Однако личную жизнь ни в коем случае не следует отождествлять с естественной солидарностью с самим собой, которая присуща каждому человеку и которая с моральной точки зрения не является ни хорошей, ни плохой, но сущностно связана с личным существованием и как таковая является хорошей и ценной. Никакой вид любви не может быть выведен из этой солидарности, или, как ее еще называют, себялюбия. Заключенный в ценностном ответе и прежде всего в любви интерес к любимому человеку никак не может иметь истока в этом себялюбии, и однако наши друзья и в первую очередь человек, любимый нами супружеской любовью, или сама любовь к нему принадлежат к нашей личной жизни per eminentiam. Понятие "солидарность" с самим собой связано, как мы уже видели, с тем, что не требуется никакой любви для заинтересованности в своем благополучии. В то время как благополучие или несчастья другого человека трогают меня не сами по себе, а только тогда, когда я занимаю по отношению к этому человеку благожелательную позицию, - интерес к моему собственному благополучию или несчастью дан мне от природы.

Я чувствую собственную физическую боль независимо от любой установки по отношению к самому себе. Я болезненно ощущаю несправедливое к себе отношение вне связи с любой установкой. Я стремлюсь быть счастливым, а не несчастным не потому, что люблю себя, а потому, что неизбежно и естественно переживаю счастье и несчастье как таковые.

Для такой солидарности характерно то, что она является как бы "азбучной истиной". Если я сообщу, что кто-то интересуется своим благополучием, то мне наверняка ответят, что данный факт не нуждается в констатации. Здесь мы имеем своего рода "холостой ход", как в случае аналитических предложений в кантовском смысле - некую самоочевидность, когда мы чувствуем, что cela va sans dire (это само собой разумеется) и не имеет смысла спрашивать - почему.

В противоположность этому совершенно не является само собой разумеющимся то, что кто-то озабочен благополучием или несчастьем другого человека и проявляет к ним большой интерес. Этот факт не имеет неизбежного, естественного характера заинтересованности своим собственным благополучием. Мы в этом случае с полным правом спрашиваем "почему", и такой факт становится интеллигибельным постольку, поскольку в его основе лежит совершенно новый фактор - любовь к другому человеку. То же самое верно в отношении всех подлинных ценностных ответов и особенно в отношении нравственных ценностных ответов. То, что человек борется за справедливость, что он охотнее пострадает от несправедливости, чем сам совершит ее, в равной степени не является неизбежным, само собой разумеющимся, совершенно не обладает плоской интеллигибельностью. Мы правомерно спрашиваем: почему? И только тогда, когда мы понимаем самостоятельную значимость соответствующей нравственной ценности или блага, для нас и проясняется в подлинной и гораздо более глубокой интеллигибельности то, почему данный человек может интересоваться этим - и не только может, но и должен. При интересе к собственному благополучию это "долженствование" не занимает такого места, поскольку этот интерес существует сам по себе. Таким образом, это типичное, широкораспространенное заблуждение - все сводить к этой плоской понятности или интеллигибельности и полагать, что это и есть надежная почва.

Сфера солидарности с самим собой как таковая хотя и не может быть охарактеризована как эгоцентрическая, тем не менее является типичной сферой "имманентного".

Личная жизнь, счастье и трансценденция

Считать имманентность характерной чертой личной жизни в точном смысле - значит совершенно не понимать последней. Личная жизнь никак не ограничивается сферой имманентного. Более того, если очень важной чертой личной жизни является ее отношение к нашему счастью, то уже одно это говорит о том, что личную жизнь нельзя понимать как чисто имманентную, так как любое возвышенное счастье достается нам только тогда, когда мы преодолеваем границы имманентного. Пребывающий в чистой имманентности не может быть по-настоящему счастлив. Истинное счастье предполагает с нашей стороны ценностный ответ. Счастье, которое с избытком дарят нам объекты, воплощающие в себе высокие ценности, предполагает, что мы взволнованы этими ценностями как таковыми и отвечаем на них: то и другое является установками, в которых актуализируется человеческая трансценденция. Самая важная и значительная часть личной жизни заключается как раз в отношении человека к таким объектам, которые благодаря своей ценности приносят нам счастье, - в отношении к тем высоким объективным благам для личности, которые предполагают ценностный ответ.

Личную жизнь характеризует сфера всех тех вещей, которые касаются меня как уникальной личности, которые являются вещами, имеющими то или иное отношение к моему счастью - в отличие от того, что составляет личную жизнь другого, незнакомого мне человека. Это станет ясно после того, как мы рассмотрим то, что не принадлежит к личной жизни, что противоположно ей.

Личная жизнь в ее отличии от чистого исполнения своих обязанностей

К личной жизни не имеет отношения все то, что человек делает в силу своих обязанностей, например в качестве судьи или чиновника на государственной службе. Естественно, мы имеем в виду только то, что он делает только как служащий, что следует из логики его служебного положения или из долга, связанного с его службой.

Все эти вещи, например контроль за деятельностью других лиц, порицания и похвалы в их адрес, задания, которые он им дает, расчеты - словом, вся та работа, которая связана с его служебным положением, как таковая не является частью личной жизни в нашем смысле. Исполнительный чиновник делает все это не как частный человек. Порицания, которые он вынужден выносить в силу своих служебных обязанностей, не связаны с его личной неудовлетворенностью, досадой или возмущением. Он предстает передо мной как чиновник, а не как Карл или Иохан. Конечно, может иметь место и личная досада, нерасположение к кому-либо. Тогда это будет незаконное проникновение личного в ту область, которая по своему смыслу и сущности не принадлежит к личной жизни. Но в нашем контексте для нас не представляют интереса те случаи, когда личное незаконным образом примешивается к такой сфере. Для четкого разграничения личной жизни и не личной жизни необходимо принимать в расчет лишь те случаи, когда я действую в силу авторитета какой-либо должности, и сравнивать личную жизнь с тем, что следует из служебных обязанностей.

Мне могут возразить: но ведь есть люди, проявляющие особое усердие при исполнении своих должностных обязанностей, которым доставляет особенную радость их работа, например судьи, по долгу службы разбирающие прошения и жалобы. Разве не является для таких людей исполнение обязанностей частью их личной жизни? Разве деятельность, которую они любят как частные лица, которая представляет собой важную объективную ценность их жизни, не является одновременно тем, что per eminentiam принадлежит к их личной жизни? Разве это не их любимая работа, к которой они имеют самое личное отношение? Respondeo (отвечаю): несомненно, все это верно. К моей личной жизни принадлежит как мое личное отношение к тем или иным служебным обязанностям, которые я исполняю, так и те нравственные качества, которые отличают исполнение мной этих обязанностей - например, верность слову, добросовестность. Несомненно, все нравственное, как мы скоро увидим, в высшей степени относится к моей личной жизни. Особенно относится к нашей личной жизни конфликт между имманентными требованиями служебного долга и нравственными заповедями. И тем не менее все то, что происходит в рамках такой деятельности, диктуется не моей личной жизнью, а автономной логикой служебных обязанностей. Как бы я, например, ни любил свою работу судьи, все то, что я конкретно решаю как судья, определяется не этой любовью, а автономностью действующих законов - все это исполняется мной не как частным лицом, а как судьей qua judex (как таковым), если сюда не примешивается нравственный фактор. Следовательно, это возражение не отменяет того факта, что исполняемое мной как чиновником не принадлежит к моей личной жизни, поскольку я делаю это не как конкретный человек, а как представитель определенной государственной системы. Здесь важно не то, что нравится лично мне, что мне приятно, что трогает и привлекает меня из-за своей ценности, что притягивает мою душу из любви, - а только то, что вытекает из сути, логики и обязанностей данной должности.

"Поглощенность" своей служебной деятельностью и "растворение" в жизни других людей как противоположность личной жизни

Если человек, занимающий ту или иную должность, например судья или государственный чиновник, настолько поглощен своей деятельностью, что уже не ведет жизнь просто человека, конкретной личности, то тем самым у него отсутствует личная жизнь. Другой случай потери личной жизни наблюдается у людей, которые столь заняты другими людьми, живут ради них, что их собственная личная жизнь приходит в упадок. Такой тип часто встречается среди людей, живущих в чужой семье, - это может быть старый слуга или подруга хозяйки, живущие интересами семьи и совершенно растворяющиеся в заботах о детях или домашнем хозяйстве. В основном это люди, которые не чувствуют себя вправе претендовать на полноценную личную жизнь, чьи мечты о счастье скромны, - им не свойственна глубинная связь с великими ценностями жизни, и они поэтому склонны жить интересами других, даже стремятся к этому. Это типичные "соратники" в отличие от "лидеров".

Разумеется, такое сужение личной жизни не означает "разчеловечивания", которое мы наблюдаем в чисто чиновничьей натуре. Такие люди способны любить семью, ради которой они живут, они могут оказывать предпочтение тому или иному ребенку, они во все вкладывают душу в отличие от сухого чиновника, но их общая установка по отношению к жизни включает в себя отказ от полноценной личной жизни. Их отличает скромность претензий на счастье и на то, что может предложить человеку жизнь. Это часто распространяется и на религиозную сферу. Они могут быть верующими, но они "скромны" даже в своем отношении к Христу, они не отваживаются на полноценную личную связь.

Этот тип по большей части достойных любви, добрых, готовых на жертвы людей часто неверно представляют как образцовых носителей любви к ближнему. Однако такое исключение личной жизни не имеет ничего общего с истинной любовью к ближнему. Напротив, их делает услужливыми естественная склонность, а не сознательная любовь к ближнему, основанная на любви к Богу. Хотя истинная любовь к ближнему, как мы это видим у святых, и является выходом из своей личной жизни, однако личная жизнь как таковая полностью раскрывается в них в высшей, хотя и утонченнейшей форме: они являются личностями-"лидерами" par excellence.

Полная потеря личной жизни у "внушаемого" типа

Еще более радикальная потеря личной жизни наблюдается у внушаемого типа людей, которые по причине конститутивной слабохарактерности не способны к самостоятельной позиции. Такие люди как в своих суждениях, так и в эмоциональных ответах находятся под влиянием чужих суждений и позиций, а именно под влиянием более динамичных людей. Это бессознательная зависимость, не имеющая ничего общего с сознательным подчинением чьему-нибудь авторитету. Эти люди не осознают, что они повторяют то, что было до этого сказано с достаточной убедительностью другим, и не замечают также и того, что они начинают утверждать противоположное вслед за кем-то еще. Такие люди a fortiori не способны к действительной личной жизни, потому что они еще на предыдущей стадии - т.е. перед тем как смогла оформиться личная жизнь в собственном смысле слова - были конститутивно дефектны, неспособны к подлинному бытийному контакту.

Два радикальных заблуждения относительно человека и его личной жизни: эвдемонизм и amour desinteresse (бескорыстная любовь)

Существуют два фундаментальных заблуждения относительно человека, его сущности и достоинства как личности. Одно связано с тем, что игнорируют его трансценденцию и полагают, что человек принципиально неспособен заинтересоваться самой по себе ценностью - его якобы может затронуть только "объективное благо для него".

Второе - противоположное - заблуждение заключается в том, что полагают, будто человек выполняет свое подлинное предназначение лишь тогда, когда для него уже не существует никакого объективного блага, т.е. когда он равнодушен к собственному счастью и несчастью и знает только ценностный ответ. В этом случае интерес к тому, что представляет "объективное благо для меня", рассматривается как установка, изолированная в имманентном, и такой интерес даже объявляется эгоистичным и несовместимым с трансценденцией.

Оба взгляда представляют собой глубокое заблуждение. Тот, кто не замечает человеческой трансценденции, тем самым не понимает того, что отличает человека как личность от всех безличных созданий. С другой стороны, тот, кто усматривает нечто эгоцентрическое в том, что человек стремится к объективному благу для себя, и идеал человеческой жизни видит в том, чтобы она была лишена любой заинтересованности в своем объективном благе, - тот не понимает характера человека как субъекта. Он не видит, что эта таинственная связующая точка в человеке, к которой обращено объективное благо для него, нерасторжимо сопряжена с его достоинством как личности. Если первое заблуждение изолирует человека в себе самом и тем самым искажает его конечное отношение к миру и Богу, то второе выхолащивает человека и лишает его полноценной самости. Первое заблуждение биологизирует человека, приравнивая его к растению или животному. Второе - лишает его характера полноценного субъекта, разрушает личностное в нем в результате преувеличения объективного, так что исчезает то, что собственно и делает его субъектом. Следует избегать обоих этих ошибок.

Взаимосвязь личной жизни и трансценденции в нравственной сфере

Если мы обратим внимание на сферу нравственного, то увидим, насколько тесно переплетаются личная жизнь и трансценденция.

Предположим, обстоятельства призывают человека вмешаться в ту или иную ситуацию: например, когда кто-либо находится в опасности, или необходимо предотвратить несправедливость, или нужно отказаться от дурного предложения. Человек постигает нравственно важную ценность, он осознает свой нравственный долг - этот последний взывает к его совести.

С одной стороны, здесь имеет место - в чистой преданности нравственно важной ценности как таковой - кульминация трансценденции. Но с другой стороны - этому призыву в высшей степени свойствен элемент tua res agitur, поскольку этот призыв является нравственно обязательным. В определенном смысле этот призыв является моим интимнейшим и личнейшим интересом, в котором я переживаю уникальность своего "я". Здесь переплетаются высшая объективность и высшая субъективность. Можно сказать, что здесь осуществляется драматическая кульминация tua res agitur на земле. С одной стороны, я предаюсь тому, что никоим образом не является "объективным благом для меня", а есть то, что апеллирует ко мне как самодостаточная ценность. Но поскольку при этом дело касается моего нравственного долга в его первостепенной важности - следовательно, в конечном счете, призыва Бога ко мне - мое решение следовать или не следовать этому призыву существеннейшим образом затрагивает мою личную жизнь. Если ко мне, к моей совести обращен нравственный призыв, то тем самым актуализируется вопрос моего собственного спасения. На карту поставлено не только "дело" - но и я сам и мое спасение. Для верующего человека эта связь очевидна и не подлежит сомнению, для неверующего она необъяснима, однако в той или иной степени ощущается. Об этом недвусмысленно свидетельствуют слова Сократа: "Для человека хуже совершить несправедливость, чем пострадать от нее".

Здесь важно остерегаться того, чтобы ложно усмотреть в этом факте некое финальное отношение. Нравственный призыв относится к нашему послушанию Божьей заповеди, нравственно значительная ценность мотивирует нашу волю. Абсолютно неверно мнение, будто нравственно значительная ценность или поведение, к которому меня призывают, должны рассматриваться лишь как средство моего спасения. Нравственный призыв, долг имеют безусловно категорический характер, и интерес к нравственно значительной ценности связан с ней ради нее самой. Представлять себе нравственно значительную ценность как удобную возможность для нравственно хорошего поступка, а этот поступок - лишь как средство для чего-либо другого - значит полностью не понимать сущность нравственного. Кроме того, это значит лишать ее смысла и серьезности.

Необходимо понять, что вопрос спасения лишь дополнителен, он не является мотивом: судьбоносность нравственного требования есть лишь следствие величия и важности нравственного - она ни в коем случае не заменяет ценностную точку зрения, а, напротив, манифестирует чрезвычайную серьезность вопроса о ценности и исключительно личностный призыв нравственной обязанности. Осознать необыкновенную взаимосвязь высшей трансценденции, данной нам в чистом ценностном ответе, и высшей субъективности, которая при этом актуализируется, можно только совершенно освободившись от стремления искусственно спроецировать некое финальное отношение на фундаментальную нравственную ситуацию. Необходимо ясно понимать, что здесь имеют место два движения, которые хотя и тесно переплетены в реальности, однако четко отличаются друг от друга: исключительно объективное движение чистой жертвенности - и встречное, исходящее от нравственно значительной ценности и в еще большей степени - от ее нравственной значимости, которое обращено ко мне, входит в меня. Лишь представляя себе эту структуру мы можем понять то, как тесно сопряжены в этом случае высочайшая трансценденция и актуализация самой витальной и в глубочайшем смысле экзистенциальной сферы нашей личной жизни.

Но и помимо этого случая взаимосвязи высшей трансценденции и глубочайшей личной жизни духовная личная жизнь сама по себе, как мы уже видели, предполагает ценностный ответ и вместе с ним трансценденцию. Все вещи, которые особенно дороги нам, которые мы любим, будь то объекты культуры, например произведения искусства, или страна, или люди, с которыми нас связывает любовь, - все это является частью нашей личной жизни, касается нас лично. Тем самым все это представляет собой противоположность вещам, к которым мы обращены исключительно в ценностном ответе, т.е. таким образом, что они одновременно не являются для нас объективным благом.

Следовательно, существует сфера ценностных ответов, о которой можно сказать, что она играет определенную роль в нашей личной жизни, даже в высшей степени значительную, совершенно центральную роль, и в то же время нельзя сказать, что она - как таковая - принадлежит к нашей личной жизни. Эту сферу необходимо сейчас четко обрисовать хотя бы в общих чертах.

Важно подчеркнуть: сущность личности заключается не только в том, что она обладает личной жизнью, но и в том, что она способна эту жизнь превосходить. Как мы видели, личная жизнь не ограничивается сферой имманентного, но включает в себя также установки, имеющие ярко выраженный трансцендентный характер.

Способность "выходить" из личной жизни как отличительная черта личности: любовь к ближнему и личная жизнь

Теперь мы должны принять во внимание то, что человек в своих трансцендентных установках и актах способен не только вырваться из имманентного, но и "выйти" из личной жизни, совершенно не ограничивающейся имманентным.

Это прежде всего имеет место в любви к ближнему. Здесь мы затрагиваем то измерение трансценденции, которое подробно обсуждали в главе VII⁵¹.

Когда любимый человек испытывает физическую боль, то это является для любящего объективным злом в полном смысле слова. Мы чувствуем не только сострадание - это зло целиком проникает в нашу личную жизнь, оно является нашим личным делом. Оно отличается от прямого объективного зла для меня только тем, что не имеет ко мне прямого отношения, как например моя собственная физическая боль. Мы чувствуем лишь свою собственную боль. Оно становится объективным злом для меня только из-за любви к другому человеку. Различие между прямым и косвенным объективным благом или злом, рассмотренное ранее, очевидно, - но что особо следует сейчас подчеркнуть, так это то, что косвенное благо или зло точно так же принадлежит к моей личной жизни, как и прямое. Это важно понять, поскольку в любви к ближнему "для другого", "ради другого" играет важнейшую роль, хотя "ближний" и не составляет часть нашей личной жизни, т.е. мы выходим из своей личной жизни, как мы уже видели. Хотя в любви к ближнему имеет место исключительное "для него" и человек может быть глубоко взволнован болью ближнего, преисполнен "сострадания", однако несмотря на это, она не становится частью его личной жизни. Мы можем выразить это также следующим образом: если другой человек - как в случае любой естественной любви - стал для любящего объективным благом, то всякое объективное благо или зло для любимого человека становится косвенным объективным благом или злом для любящего. Всякая любовь за исключением любви к ближнему отводит любимому человеку такое место в нашей жизни, что это решающим образом влияет также и на категорию "для него" или "ради него". Как только кто-нибудь становится для меня объективным благом, то благодаря этому также и любое объективное благо или зло для него становится косвенным объективным благом или злом для меня. Отличие от всех других видов любви, основанных на ценностном ответе на индивидуальность другого человека, с одной стороны, и от любви к ближнему, с другой, столь велико, что по-разному проявляется также и категория "для него", общая для всех видов любви. "Ближний", в отличие от друга, брата, супруга, не входит в нашу личную жизнь, несмотря на то, что из любви к нему мы принимаем в его судьбе самое непосредственное участие. Ибо ближний как таковой все же не становится для нас источником счастья: в отличие от всех остальных видов любви, в отношении к нему счастье совершенно не тематично. Поэтому в любви к ближнему мы специфическим образом выходим из своей личной жизни. Ведь для личной жизни в строгом смысле этого слова требуется, чтобы мы в той или иной форме были сосредоточены на том, что является "нашим собственным делом", где затрагивается наше уникальное, конкретное личностное бытие. В той или иной форме должна иметься связь с нашим собственным счастьем или несчастьем, и в этом смысле личная жизнь подходит под категорию 'tua res agitur'. Ближний как таковой - это не тот человек, который лично близок нам. Его благополучие, счастье и несчастье сами по себе не касаются нашей личной жизни. Принимая участие в его судьбе, сострадая ему, радея о его благополучии, мы выходим из своей личной жизни. Здесь наблюдается чистая заинтересованность личной жизнью другого человека, когда последняя не становится частью нашего собственного мира. Таким образом, здесь идет речь о совершенно новом типе выхода, трансценденции - не отойтрансценденции, которую, как мы видели выше, предполагает и более высокая сфера нашей личной жизни, но также и не только о той, которая присутствует во всякой истинной любви. Здесь специфически трансцендируется именно наша личная жизнь.

Здесь, конечно, необходимо ясно различать две вещи. Когда мы говорим, что в любви к ближнему мы выходим из своей личной жизни, то это означает, что мы отходим от наших "собственных дел" и обращаемся к личной жизни другого человека, заботимся о его благополучии, спасении, жизни, счастье в самой разнообразной форме, являющейся тематичной в каждом конкретном случае, и притом без оглядки на нас самих.

Однако такой выход из моей личной жизни в смысле того, чем я занимаюсь, что я делаю своей темой, становится в совершенно новом и особенно глубоком значении частью моей личной жизни - как бы изнутри, благодаря тому живому, что заключается в этом, что побуждает меня обратиться к личной жизни другого человека. При подобной заинтересованности любви к ближнему во мне актуализируется caritas. Но caritas, основанная на любви к Богу, актуализируется в торжествующей, святой доброте любви к ближнему, и эта любовь к ближнему является в высшей степени "моим делом". Нужно сказать, что любовь к Богу составляет самую центральную и высшую часть нашей личной жизни, и если она актуализируется в виде caritas, то она неотделима от нашей личной жизни. Вопрос о том, пребывает ли в человеке caritas или нет, является центральным вопросом нашей личной жизни и к нему в высшей степени приложимо tua res agitur. Все то, что было сказано выше о нравственном долге, в высшей степени относится и к caritas. Заповедь Господня "возлюби ближнего своего как самого себя" исключительным образом относится к нашей личной жизни.

И все же не будет ошибкой, если мы скажем, что в любви к ближнему мы выходим из своей личной жизни, поскольку ближний не проникает таким непосредственным образом в нашу личную жизнь, как, например, наш друг. Тип трасценденции здесь совершенно особый, ее направление иное, нежели в случае прочих моральных обязательств. При прочих моральных обязательствах наша личная жизнь не обязательно трансцендируется, мы не обязательно должны выходить из своей личной жизни. В рассматриваемом же случае то обстоятельство, что, когда мы любим ближнего, наше счастье совершенно не тематично, а тематичным является исключительно личная жизнь другого человека, - создает совершенно уникальную ситуацию.

"Выход" из личной жизни как противоположность "отказу" от последней

Но и этот выход в любви к ближнему ни в коем случае не означает принципиального отказа от личной жизни, потери интереса к ней, ее отмирания. Он означает лишь то, что радости и скорби ближнего как таковые, на которых я сосредоточен в любви к нему, не имеют отношения к моей личной жизни. И поэтому и личная жизнь не прекращает своего существования. Здесь происходит только смена темы, а не "отмирание" личной жизни. Мы наблюдаем это на примере святых, у которых любовь к ближнему достигает высшего расцвета. Хотя любовь к ближнему занимает такое большое место в их существовании, тем не менее и их личная жизнь достигает в определенном смысле необыкновенной кульминации. Личная связь с Христом, занимающая центральное место в их жизни, commerce intimum (сокровенная беседа) с Ним, представляет собой качественное преображение личной жизни - такое преображение, что значение имеет только личная жизнь, сопряженная с трансценденцией. Но, очевидно, подобное преображение ни в коем случае не говорит о прекращении личной жизни.

Вспоминая жизнь святого Франциска Ассизского, мы видим, что она представляла собой полную противоположность идеалу человека, преисполненного "незаинтересованной любовью" Фенелона, который неуклонно стремится к отказу от всякой личной жизни, не желает своего вечного спасения и для которого уже больше не существует tua res agitur (собственных дел) в некоем всеобъемлющем смысле. Или вспомним о св. Людовике Французском, который показал глубокой, нежной любовью к своей жене, насколько была интенсивна его личная жизнь.

"Преодоление" личной жизни в чистом ценностном ответе как условие совершенной личной жизни

Если в любви к ближнему мы как бы "выходим" из своей личной жизни, то в чистом ценностном ответе, пронизывающем, например, всю литургию, имеет место иная форма "преодоления" личной жизни. Мы как бы "превосходим" ее. Так, это происходит в "Gratias agimus tibi propter magnam gloriam tuam" "Глории" ("благодарим Тебя за великую славу Твою") или в первой части "Отче наш": здесь, в поклонении, в следовании самому по себе обязательному, ценному заключается специфическое преодоление нашей личной жизни, поскольку здесь совершенно не тематично отношение ко "мне", к моему спасению, поскольку мы здесь принимаем участие во всеобщем ритме абсолютного.

Таким образом, оказывается, что, с одной стороны, для человека существенно важно обладать личной жизнью, а с другой - настолько же важно уметь выходить из нее или ее превосходить.

Необходимо понять, что такое преодоление личной жизни, как и выход из нее, не означает отказа от нее, ее отмирания. Личная жизнь и выход за ее пределы органически взаимосвязаны. Эту органическую взаимосвязь ярчайшим образом демонстрируют нам первая и вторая части "Отче наш". В зависимости от темы ситуации необходимо реализовывать как установки, связанные с личной жизнью, так и установки, способствующие ее преодолению. И то и другое настолько существенно для предназначения человека, что любые попытки свести человеческую жизнь только к одной из этих сторон не только искажают сущность человека, но и представляют в ложном свете каждую из них. Свойством истинной и особенно качественно совершенной личной жизни является способность превосходить ее, - и равным образом такое ее преодоление будет иметь полноценный, пылкий характер только в том случае, если соответствующие установки и действия осуществляются человеком, имеющим ярко выраженную и интенсивную личную жизнь.

"Хирение и угасание" личной жизни: идол тоталитаризма

Как это важно, становится очевидным тогда, когда мы принимаем во внимание различные случаи угасания личной жизни. Такие случаи часто описываются в литературе. Например, существует тип чиновника, столь поглощенного своей служебной деятельностью, что он живет, так сказать, только per procura (должностью). Все человеческое в нем угасло. Он едва существует как конкретная личность - или, если использовать расхожее слово, он больше не "частное лицо". Он больше не имеет подлинной связи со сферой "объективных благ для него". Он не стремится к счастью. Он неспособен к настоящей дружбе и тем более - к супружеской любви. Он уже не может реализовывать собственно личностные установки. У него нет личных интересов и склонностей. Более того, он уже не принимает никаких личных нравственных решений, он не слышит голоса совести, он не воспринимает призыва нравственно важных ценностей: все, что он делает, он делает как чиновник. Его личная жизнь растворяется в его служебной деятельности. Можно сказать, что для него больше не существует tua res agitur - по крайней мере, в переживании. Даже его отношение к Богу является частью его должностных функций. Это тип "метафизического бюрократа". Хотя в своей крайней форме такой тип вряд ли встречается в действительности, однако есть люди, в отношении которых данное описание в значительной степени верно. Без всякого сомнения, здесь мы имеем глубокую деперсонализацию (расчеловечивание).

Потеря личной жизни проявляется, быть может, еще ярче в типе лояльного гражданина тоталитарного государства. Такой гражданин должен знать только одно обязательство - перед государством: нравственным заповедям, любви к ближнему, даже собственному счастью нет больше места. В результате того, что он считается чистым орудием коллективной деятельности, у него нет права на личную жизнь; он может соответствовать этому тоталитарному идеалу только в том случае, когда перестает стремиться к личной жизни в нашем смысле.

Жертвенность личной жизни как уникальное измерение преданности в любви

Теперь необходимо исследовать связь личной жизни и трансценденции в тех видах любви, которые в определенном смысле составляют центральную сферу личной жизни в нашем смысле.

Всякая большая любовь к человеку, будь то любовь к ребенку, другу или супругу, включает в себя особый аспект жертвенности. Тот факт, что данный человек в той или иной степени становится одним из решающих факторов счастья в моей земной жизни, более того, при определенных обстоятельствах - главным фактором, тесно связан с моей преданностью этому человеку. Такая преданность представляет собой дар любимому человеку. Здесь особенно важно понять, что особая преданность заключается в том обстоятельстве, что я не выхожу из собственной личной жизни, а уделяю другому человеку доминирующее место в ней. В этом заключается личная, интимная преданность, отсутствующая в любви к ближнему. Это дарение собственной души, эта жертва сокровенного, индивидуального "я" представляет собой такое измерение преданности, которое предполагает и включает в себя полная актуализация личной жизни. Антитезу этому измерению преданности можно увидеть в одной из форм эгоцентризма, заключающейся в том, что человек больше всего счастлив тогда, когда ему не мешают наслаждаться жизнью. В то время как при любви к ближнему, в которой человек выходит из своей личной жизни, антитезой ей является бессердечие, типичный эгоизм, - антитезу тому измерению преданности, которое преобладает в других видах любви, образует душевная косность, когда пугаются безоглядности этой преданности, стремятся к эгоцентрическому счастью, независимому от других людей. Здесь сопряжены душевная косность и высокомерное стремление к независимости.

Достаточно обратиться к типичному холостяцкому эгоизму, чтобы на фоне этой антитезы ясно увидеть своеобразие того измерения жертвенности, которое заложено в любви, прежде всего в большой, всеохватной любви к другому человеку. Эта противоположность холостяцкому эгоизму отчетливо показывает нам, что в большой любви полная актуализация личной жизни представляет собой антитезу любому эгоцентризму.

Превосходство чистой трансценденции над личной жизнью как противоположность "угасанию" последней

Несомненно, в этих формах любви счастье и благополучие любимого человека должны иметь приоритет над счастьем, проистекающим из unio с любимым человеком. Однако первое связано со вторым глубокой гармонией.

Аналогичное должно иметь место и на самом высоком уровне, когда нашему счастью и благополучию следует предпочесть славу Божью и Его святую волю. Главной темой является similitude Dei (наше подобие Богу), побочной - наше beatudo (блаженство). Личная жизнь должным образом упорядочивается, оформляется только тогда, когда славе Божьей отводится первое место даже по сравнению с самыми глубокими и высокими побуждениями личной жизни. В таком выходе за пределы всякой личной жизни не только заключается высшая актуализация транс-ценденции, но и сама личная жизнь в качественном отношении приобретает свой истинный, полноценный характер.

Сравнивая между собой следующие религиозные установки, мы лучше поймем то, что приоритет чистой трансценденции над личной жизнью совершенно не означает угасания последней, - что, более того, стремление к такому угасанию основано на роковом заблуждении.

Во-первых, это установка человека, имеющего ярко выраженные желания, надежды, для которого существуют выраженные "блага для него самого". Он молится о всех вещах, которые близки его сердцу. В своих просьбах он доверчиво обращается к бесконечному Божьему милосердию. Но над всеми вещами, трогающими его сердце, главенствующее положение занимает Божья воля. Каждая его молитва созвучна словам Господа в Гефсиманском саду: "Впрочем не как Я хочу, но как Ты". Этот примат выражается также в том, что он постоянно готов отказаться от чего угодно, даже приносящего ему высшее счастье, если на то будет воля Божья. Поэтому он в любой ситуации стремится понять, чего хочет Бог. Он принесет в жертву любую радость, пусть даже самую добрую и благородную, например переживания, связанные с великим произведением искусства, если его призовут помочь чьему-нибудь горю. Такому человеку свойственна полноценная личная жизнь, но он готов в любую минуту отставить ее, если его призывает к этому нравственно значительная ценность или из каких-нибудь особенных обстоятельств явствует, что такова воля Божья.

Другая установка - это установка человека, который говорит: "У меня нет никаких стремлений, никаких надежд, мне будет желанно все что ни случится, если на то будет воля Божья. Я не хочу ни о чем просить Бога, ведь Он знает лучше, что должно произойти, и важна одна Его воля". Мы не хотим затрагивать вопрос о том, возможна ли такая установка вообще, реализуема ли она. В нашем контексте достаточно того, что существуют люди, рассматривающие подобные умонастроения как в высшей степени достойные. При такой установке отказ от личной жизни считается идеалом - кульминацией покорности Богу и самоотречения. Отличие от вышеупомянутой установки очевидно. В такой пагубной позиции, совершенно противоречащей литургии и жизни святых, следует различать две фундаментальные ошибки.

Первая заключается в непонимании сущности личности, той фундаментальной роли, которую Бог предназначил человеку, наделив его свободной волей. Личности отказывается даже в праве (если эту установку последовательно реализовывать) "алкать и жаждать правды", "искать Царства Божьего". Человеку отказывается в праве молить о чем-либо, на что-либо надеяться в ценностноответной установке; в конечном счете человеку отказывается в способности постигать ценности - ив первую очередь нравственные ценности - и лично бороться за них. В стремлении все отдать Богу, отказаться от всего, кроме послушания Ему, предоставить слово только Ему, человек доходит до того, что отвергает человеческую личность, отрицает то, что отличает ее от безличных созданий, отрицает ее характер как полноценного субъекта, существа, с которым говорит Бог, к которому Он обращен, которое предназначено к диалогу с Богом. И тем не менее это все элементы, составляющие сущность imago Dei (образа Божьего). Неразумное рвение, с которым предаются Богу, приводит к исчезновению человека как личности. Вместо того чтобы достигнуть similitude Dei, приходят к обездушиванию личности или к ее инструментализации. Это заблуждение намного превосходит отказ от личной жизни, охарактеризованный выше. Идеалом здесь является полная деперсонализация и в итоге пассивный фатализм.

Но в нашем контексте намного важнее вторая ошибка. Она гораздо менее радикальна. Она не приводит к деперсонализации - она заключается в том, что в отказе от личной жизни в нашем смысле просто усматривают особенное достоинство. Здесь идет речь о том, что идеальным поведением считается самопожертвование, в чистом ценностном ответе "алкание Царства Небесного", причем "объективному благу для нас" не остается места. В этом нет радикальной деперсонализации - лишь потеря личной жизни, и тем поучительнее в нашем контексте сравнение этого менее радикального типа поведения с выше рассмотренной позицией. Речь идет о том, чтобы понять различие, существующее, с одной стороны, между человеком, у которого есть личные желания, надежды и стремления, но который готов отставить их, если на то будет воля Божья, выражающаяся в требованиях к нему ценностей или как Его непостижимое произволение, на которое человек отзывается своим fiat (да будет), - и, с другой стороны, человеком, который отказался от личной жизни, больше не питает никаких надежд и желаний, для которого не существует "объективных благ", а только само по себе ценное, Царство Божье и его правда. Но Христос ведь сказал: "Ищите прежде всего Царства Божьего и его правды", а не: "Ищите только Царства Божьего". Идеалом в этом случае является amour desinteresse. Конечно, такой человек горячо ревнует о славе Божьей, но личного счастья уже не существует для него - даже самого возвышенного счастья unio с Богом в visio beatifica.

Личная жизнь не может быть "слишком интенсивной" - а только искаженной и беспорядочной

Конечно, существует ложная религиозная установка и прямо противоположного характера. Мы имеем в виду жизненную позицию людей, настолько сосредоточенных на своих объективных благах, что Бог для них играет роль лишь абсолютного господина, управляющего их судьбой, а не представляет собой объективного блага, превосходящего все остальное. Это люди, которые вполне готовы слушаться Бога, не нарушая его заповедей, и которые также знают, что всецело зависят от Него. Но Бог не является для них величайшим источником счастья, им неведома подлинная любовь к Нему, они не устремлены к Христу. В Боге они прежде всего видят господина, которому должны подчиняться, - властителя их судьбы. При этом мы не имеем в виду людей, чье существование определяется гордыней и чувственностью, а также чистых эгоистов. Они могут быть нравственными, совестливыми людьми, но не имеют истинной связи с Богом. Мы касаемся этой ложной установки потому, что она является в определенном отношении наглядной противоположностью установки, при которой отказываются от личной жизни.

Но было бы ошибкой полагать, что у подобных людей "слишком интенсивная" личная жизнь, в то время как у вышеупомянутых ее "слишком мало". Такая антитеза совершенно не соответствует истинному положению вещей. Ложность рассматриваемой позиции в конечном счете заключается не в том, что личная жизнь слишком "ярка" или "интенсивна", а в том, что последняя в качественном отношении не такова, каковой должна быть. У людей, видящих в Боге лишь господина и властителя их судьбы, личная жизнь искажена, поскольку отсутствует важнейшая и высшая часть личной жизни, а именно - любовь к Богу. Это опять-таки тесно связано с тем, что игнорируется приоритет чисто ценностноответного поведения. И, как уже сказано, это приводит не к усилению личной жизни, а, напротив, к тому, что она не находит своего высшего выражения. Напрашивается мысль, что личная жизнь на земле относится к разрешенным вещам, но что еще достойнее отказ от нее в той форме, когда для человека перестает существовать всякое личное благо и он занимает исключительно ценностноответную позицию. Разве поведение, когда "ищут" только "Царства Божьего", не является просто более высокой ступенью поведения, когда "прежде всего ищут Царства Божьего"? И поэтому разве первое не лучше, не богоугоднее? Но это не так. Личная жизнь составляет смысл и сущность человека. Он таким замыслен и создан Богом, и одним из его достоинств является то, что ему свойственна полноценная личная жизнь, даже если вопрос о его счастье находится на втором месте. Это становится очевидным, когда мы принимаем во внимание святое человечество Самого Христа. Сам Сын Человеческий оплакивал смерть Лазаря, Он оплакивал Иерусалим и молился в Гефсиманском саду: "Если возможно, да минует Меня чаша сия". Необходимо еще и еще раз подчеркнуть: личная жизнь является смыслом и сутью человека, и полнота его существования есть необходимое условие пылкости ценностного ответа и ревностной преданности Богу и Его воле. Личная жизнь достигает своей кульминации в личной любви к Христу и в сердечном стремлении к вечному единению с Ним. Как бы ни изменяла вечность содержание личной жизни, она одновременно является высшим завершением последней.

Мы видели, что святость не означает потерю личной жизни, но предполагает особое ее качество. Ибо решающим моментом является то, какова личная жизнь. Пока мы обсуждаем природу личной жизни как таковой, мы еще не касаемся вопроса о нравственном добре и зле. Ведь личная жизнь может определяться гордыней и чувственностью, она может быть отравлена тщеславием, завистью и враждой. Но она может проходить под знаком ответа на высшие объективные ценности, прежде всего - любви в ее различных видах: дружеской, родительской, супружеской. Она может быть поверхностной, со случайными привязанностями - но может быть глубока и богата, преисполнена стремления к вещам, наделенным высокими ценностями. Она может быть эгоистической, по крайней мере эгоцентрической, а именно тогда, когда человек рабски привязан к ней - пусть даже речь и идет о чем-то высоком. Она может быть искажена в результате того, что занимает первое место, и не соблюдается примат ценностного ответа и Божьей воли.

Опасность изоляции в личной жизни

Если раньше мы указывали на опасность угасания личной жизни, то необходимо обратить внимание и на противоположную опасность, заключающуюся в изолированной личной жизни.

Это особая форма искажения личной жизни, причиной чего является также и то, что не соблюдается приоритет чистого ценностного ответа над личной жизнью. О такой жизни нельзя сказать, что она слишком интенсивна - это ограниченная личная жизнь, которая искажена также и качественно в результате того, что выход за ее пределы не имеет приоритета. При этом мы не имеем в виду эгоизм человека, находящегося во власти гордыни и чувственности. Говорить в данном контексте о каком-нибудь Ричарде III было бы, очевидно, understatement (занижением темы); это было бы столь же неуместно, как если бы мы подвели убийство под категорию "невежливости". Напротив, мы здесь имеем в виду те случаи, когда люди настолько привязаны к своей личной жизни, что не в состоянии отказаться от нее на время, даже когда их призывают к этому. Встречаются люди, столь погруженные в свою личную жизнь, что они пребывают в постоянном страхе, что их благополучию, их законным интересам будет нанесен ущерб. Любые ситуации, все, что касается их, они рассматривают исключительно с точки зрения того, чтобы им не помешали в их "личной сфере". Как в отношении повседневных желаний и целей, так и в отношении обычных объективных благ, таких, как собственное здоровье, безопасность, любимый человек, хозяйственные дела и т. д., - их единственной заботой является то, как бы их не потревожили. Если к ним обращаются с просьбой, либо на них возлагают задачу, либо к ним обращен нравственный призыв в той или иной ситуации - все это рассматривается ими только с этой точки зрения. Мы этим не хотим сказать, что в конкретных случаях они отказываются последовать, хотя и с тяжелым сердцем, призыву, несмотря на то, что он вступает в конфликт с их личной жизнью. Но их общая установка такова, что все рассматривается в первую очередь именно с этой точки зрения. Такие люди смотрят на мир сквозь очки собственных интересов.

При этом, конечно, играет большую роль, в чем именно заключаются их интересы. Ибо совершенная погруженность в личную жизнь имеет, разумеется, одно качество в том случае, если соответствующие интересы имманентны по своей природе - если это, например, собственное здоровье, собственная безопасность, собственные деловые интересы, рост благосостояния и все прочее законное, но "важное лишь для меня" - и другое качество, когда это прежде всего забота о благополучии любимого человека, о здоровье детей, супруга, друга и т. д: все это интересы, предполагающие трансценденцию. Но феномен погруженности в свои интересы во всех случаях один и тот же: это как очки, которые надевает человек, чтобы сквозь них смотреть на все. Формальный изъян, заключающийся в пристрастии к личной жизни, остается без изменения, хотя в том и другом случаях нравственный характер ситуации различен- - ведь не приходится сомневаться, что человек, погруженный в свои заботы об имманентных вещах, эгоистичен в совершенно ином смысле. Но все-таки в обоих случаях - несмотря на все различие между ними - налицо это принципиальное пристрастие к личной жизни и, как следствие, трещина между тем, что принадлежит к личной жизни и тем, что к ней не принадлежит. Пристрастие к личной жизни является в обоих случаях причиной глубокой несвободы, ограниченности. Это потеря или по крайней мере ограничение той свободы, которая позволяет человеку всегда быть готовым откликнуться на призыв Бога, о чем говорит псалмопевец: "Сегодня, слыша Его глас, не ожесточайтесь сердцем". Последовать призыву Бога мешает как душевное ожесточение, так и несвобода, возникающая в результате чрезмерной погруженности в личную жизнь, рабской привязанности к ней. Такой привязанностью человек в известном смысле отгораживается от объективного логоса, от ритма мира ценностей и от ближнего, в конечном счете - от Бога.

Но как бы огорчительна ни была рабская привязанность к личной жизни, тем не менее неверно думать, что ее причиной является интенсивность последней, слишком сильная любовь к тварным объективным благам для нас. Напротив, это следствие того, что нарушена объективная иерархия, что нет примата чистого ценностного ответа и Божьей воли. Было бы наивно полагать, что само по себе упразднение личной жизни может стать основой ценностного ответа, приведет человека к Богу и заставит его любить ближнего. В лучшем случае это приведет к фатализму или к стоическому безразличию. В противоположность этому, чем больше устанавливается внутренний порядок, тем интенсивнее и подлиннее личная жизнь.

Впрочем и в религиозной сфере встречается тип людей, погруженных в личную жизнь. Рабски привязан к ней также и человек, думающий только о спасении своей души, рассматривающий все только под этим углом зрения - нет ли какой угрозы его блаженству, вместо того чтобы смотреть на все с точки зрения воли Божьей и прославления Бога. Разумеется, такой настрой также означает искаженное представление о блаженстве, или о спасении души. Блаженство отделяется от Бога, превращается в нечто самостоятельное, оно больше не рассматривается как высшая точка, в которой самое большое объективное благо для нас совпадает с самим по себе ценным, где личная жизнь и независимая ценность представляют собой одно. Такие люди склонны относиться к другому человеку с точки зрения того, не будет ли он угрозой их спасению, или с точки зрения той роли, которую он может играть в спасении их души. Истинная любовь к ближнему парализована, интерес к другому человеку, его спасению невыражен. Конечно, вполне законно и даже заповедано в первую очередь думать о том, чтобы не оскорбить Божественное. Вопрос о нравственности имеет преимущество перед всеми остальными. "Даже если бы мы могли спасти всех осужденных на вечные муки в аду всего лишь через совершение одного-единственного простительного греха, то и в этом случае нам не следовало бы этого делать", - говорит блаженный Августин. Конечно, наше спасение, поскольку оно объективно неотделимо от богоугодного, нравственно хорошего, является первостепенной вещью для каждого человека, и оно касается нас непосредственнее, чем спасение другого. Выше мы уже говорили об уникальном tua res agitur, заключающемся в требовании к нашей нравственности. Мое спасение совпадает с тем, что является unum necessarium (единственно необходимым), а именно - не хулить Бога и идти Его путем. Спасение любимого человека может и должно быть столь же важно, что и мое собственное. Но я непосредственно отвечаю только за свое спасение; освободить меня от этой задачи не может никто. Но тот, кто не осознает связи между спасением и богоугодным, кто рассматривает спасение лишь как собственное блаженство, увенчание своей собственной личной жизни и ставит его выше спасения другого человека таким образом, что глядит на все только через эту призму и из страха, что кто-нибудь станет угрозой его спасению, не предан ближнему, - такой человек становится жертвой изоляции в личной жизни. Опасность изоляции в личной жизни может скрываться даже в широкораспространенной формулировке: Бог и мое спасение единственно важно, все остальное - это только средство Его прославления и моего вечного блаженства. Ибо ближний при этом рассматривается как средство - такой взгляд совершенно несовместим с истинной любовью к ближнему, поэтому он исключает и истинную любовь к Богу. Однако выявить этот относительно возвышенный случай пристрастия к личной религиозной жизни не очень просто, поскольку такая позиция неразрывно связана с приматом Бога и преданностью Ему, т.е. с ярко выраженной трансценденцией.

Но и в этом случае не следует искать причину такого пристрастия к личной жизни в ее интенсивности. Нет предела силе стремления к вечному спасению, т.е. к окончательному единению с Богом. Однако спасение надо правильно понимать - в его нерасторжимой связи с любовью к Богу, и должен оставаться неизменным примат Его прославления.

Различие между "пристрастием" и законным предпочтением ценностей, являющихся частью нашей личной жизни, тем из них, которые находятся вне ее

Существенным моментом является отделение пристрастия к личной жизни от законного предпочтения, которое мы оказываем высоким ценностям, принадлежащим нашей личной жизни, по сравнению с ценностями, не принадлежащими к ней. Разумеется, это предпочтение не распространяется на нравственно значимые ценности, а только на сферу вненравственного. Например, мы вправе - как мы это уже видели ранее - уделять больше внимания благополучию друга, чем мимолетного знакомого. Вполне законно, что мать больше заботится о собственном ребенке, чем о чужих детях и т. д. Где же проходит граница между этим законным предпочтением и незаконным пристрастием к личной жизни? Понятно, что такое пристрастие имеет место всякий раз, когда человек приносит выгоду любимому человеку, нанося при этом явный ущерб кому-нибудь другому. Мы говорим явный потому, что бывает неявный ущерб, который неизбежен и не связан с какой-либо черствостью по отношению к постороннему. Возьмем, к примеру, ту ситуацию, когда несколько человек претендуют на одно и то же место. Если оно достается одному из них, то это, естественно, означает ущерб для всех остальных. Если мы ходатайствуем за друга, претендующего на какую-либо должность, при условии, что он объективно достоин ее, то в этом старании заключается определенный ущерб для других. Однако ущерб, который мы им причиняем, не является явным ущербом. Явный ущерб был бы в том случае, если бы мы стремились к тому, чтобы другой человек потерял место, освобождая тем самым путь нашему другу, без чисто объективных мотивов, например потому, что наш друг гораздо талантливее или потому, что другой человек не справляется со своими обязанностями.

Этот пример хорошо показывает границу между законным предпочтением любимого нами человека и пристрастием к личной жизни. До тех пор пока для нас имеет главное значение вопрос о том, кто больше достоин данного места, если речь идет о месте, где играют роль истинные таланты - или в случае, если такие таланты не нужны, вопрос о том, кто из кандидатов больше нуждается в нем, кто должен занимать его исходя из общей ситуации - и до тех пор пока мы не совершаем ничего предосудительного в отношении других претендентов, совершенно законно прилагать все наши силы для успеха близкого нам человека и тем самым косвенно противодействовать успеху чужих. Но когда мы пренебрегаем объективными критериями и продвигаем друга, даже если его соперник более приспособлен к данной работе или больше нуждается в ней, то налицо определенное пристрастие к личной жизни.

Здесь играет некоторую роль и объективный фактор. Ведь если мы примем во внимание, что никак нельзя считать пристрастием к личной жизни то, когда мы сами являемся конкурентами на какое-либо место, - то это тем более относится к помощи, оказываемой нами другу в подобном деле, при условии, что заинтересованность в успехе близкого человека проистекает из действительной любви к нему, а не из того, что мы относимся к нему как к продолжению своего "я".

Но различие между общей привязанностью к личной жизни и тем особым положением, которое занимает в моей жизни любимый человек или, как его аналог, какая-нибудь высокая ценность, проявляется также и в том, что в случае изоляции в личной жизни человек на все смотрит с точки зрения того, какое это имеет отношение к последней, и это является первым инстинктивным вопросом, даже если дело касается вещей, непосредственно не связанных с ним. В этом заключается также ярко выраженная необъективность, неспособность заинтересоваться прежде всего той или иной темой, увлечься ей, вместо того чтобы заботиться только о том, не имеет ли это каких-нибудь выгод для меня или близкого мне человека. Предположим, кто-то узнает о большом успехе своего коллеги. Одно дело, когда его первой реакцией является радость, при условии что этот успех заслуженный, и другое, когда первая его мысль - о том, не повредит ли это его карьере или карьере его любимых друзей. Или, например, человек о чем-то меня просит. Вместо того чтобы в первую очередь проявить интерес к существу его просьбы, я уже все воспринимаю с точки зрения того, не причинит ли его просьба хлопот мне и моим близким.

В этих случаях содержание ситуации, в которой я нахожусь, не имеет объективного отношения к моей личной жизни, т.е. к моему благополучию или к благополучию моих близких. И если я в первую очередь задаюсь вопросом о том, имеет ли место такое отношение, то тем самым налицо типичная изоляция в личной жизни. Если же, напротив, в теме ситуации заложено соответствующее отношение, то будет законным то, что я обеспокоен этим вопросом, что я думаю об этом в первую очередь, при условии что тем самым я не отвергаю нравственно значимого призыва, если таковой заключен в данной ситуации. Когда, к примеру, я слышу об эпидемии, то я вправе прежде всего подумать о безопасности своих близких или даже о своей собственной, так как в теме данной ситуации заключается прямое отношение к моей личной жизни. Изоляция в личной жизни имела бы место только в том случае, если бы я потом не уделил внимания и чужим людям, которым угрожает опасность, и при случае не предостерег бы их. Если же я вместо этого реагирую на ситуацию так, как это может быть выражено словами "раз со мной и моими близкими ничего плохого не происходит, все остальное меня не заботит", то налицо типичная изоляция в личной жизни и явная душевная черствость. Но в том, что вопрос о безопасности моих близких является первым, нет ничего незаконного, и здесь мы подходим к решающему пункту. Поскольку любовь к своим друзьям, детям, мужу или жене сформирована Духом Христовым, то законное предпочтение ее тесно связано с усилением любви к ближнему: любовь к первым ни в коем случае не отгораживает нас от всех остальных, но наоборот позволяет нам подходить к любой ситуации с более открытым, щедрым, любящим сердцем.

Любовь и личная жизнь

Но мы должны здесь также указать на глубокое изменение личной жизни, вызываемое большой, всепоглощающей любовью, - тем, что в центре личной жизни находится человек, личность, а не безличная ценность. В такой любви я неким образом дарю любимому человеку свою личную жизнь. При этом я совершенно не выхожу из нее - и не преодолеваю ее, как это происходит в чистом ценностном ответе, но в акте преподнесения ее в дар я особым образом ее раскрываю. Лучше всего мы выразим такое дарение личной жизни и заключающуюся в ней жертвенность, если скажем, что мы делаем любимого "царем" нашей личной жизни; его личная жизнь становится моей, поскольку мое счастье зависит от его счастья.

Нечто аналогичное мы обнаруживаем на несравненно более высоком уровне: в любви к Христу и через Христа - к Богу-Отцу. Причем дарение личной жизни здесь несравненно подлиннее. Христос является в совершенно ином смысле "царем" нашей личной жизни.

Дарение личной жизни можно рассматривать и в совершенно другом отношении. Существует акт безоговорочного предания себя Богу, когда мы как бы вручаем Ему свою личную жизнь. Здесь идет речь не о дарении, которое вызывает лишь глубокое качественное изменение личной жизни, а о радикальном преодолении ее, даже о жертве. Но и эта жертва не ведет к окончательному отмиранию личной жизни. Смысл этого добровольного отказа от своей личной жизни заключается в том, что мы снова получаем ее от Бога, не только очищенной и преображенной, но и неизмеримо усиленной и обогащенной.

Этот акт, которым мы осуществляем примат Бога по отношению к нашему "я", в отличие от полного исчезновения нашей личной жизни является истинным "умиранием", когда мы "умираем" для того, чтобы воскреснуть во Христе. Что касается вещей, являющихся носителями высоких ценностей, то их роль в возвращенной нам Богом жизни не уменьшается - она лишь изменяется, преображаясь вместе с жизнью. Прежде всего это касается любимых людей. Любовь к ним становится amare in Deo (любовью в Боге). Но нужно со всей решительность подчеркнуть, что это amare in Deo ни в коем случае не означает, что любовь делается менее пылкой. Категориальное своеобразие соответствующей любви нисколько не страдает, напротив, она достигает своего полного расцвета.

|<в начало	<< назад	к содержанию	вперед >>	в конец >|