Традиционно всегда полагалось, что существуют два типа научных исследований: фундаментальные и прикладные. Цель фундаментальных (чистых) исследований - познание законов природы такой, как она существует сама по себе, безотносительно к целям и ценностям человека. Получение объективных знаний о природных объектах и процессах для фундаментальных исследований является единственной и конечной целью. Никаких других целей, связанных с изменением или усовершенствованием вещей или процессов, фундаментальная наука не преследует. Цель прикладных исследований, напротив, - изменение природных или искусственных объектов и процессов в нужном для человека направлении, или создание новых, полезных (или, увы! вредных) для человека вещей. Для прикладных исследований и технологий полученное в чистых исследованиях знание является средством для достижения их основной цели. (Запомним эти определения: мы будем не раз возвращаться к ним в ходе наших рассуждений).

Внимательный читатель уже, возможно, обратил внимание на то, что автор данного реферата употребила термины прикладные исследования и технологии как синонимы, хотя известно, что это разные типы деятельности. Прикладные исследования это теоретическое знание. Их отличие от фундаментальных исследований состоит в том, что это теория, нацеленная на практику. Задача прикладных исследований состоит в том, чтобы с помощью теории, полученной в сфере фундаментальной науки, решить некую конкретную проблему. Технология же - это действие, оперирование материалами и процессами. Многие авторы отмечают, что в работе технолога содержится значительный элемент искусства. Характер конкретной технологической разработки зависит от личности технолога, его мастерства и опыта. Различные инженеры будут предлагать различные проекты мостов, отличающиеся друг от друга хотя бы по дизайну. Различные врачи (а врачебная практика - типичный пример технологической деятельности, в то время как сама медицина - типичный пример прикладного исследования) будут в одной и той же ситуации приписывать различные лекарства, и пациенту приходится в известной степени полагаться на опыт врача. Так что технология в отличие от фундаментальных и прикладных исследований, являющихся наукой, по своему характеру ближе к искусству, чем к науке.

Таким образом, отождествление прикладных исследований и технологии не совсем законно. Но делается это здесь для простоты изложения. Цель данного реферата - найти и провести различие между фундаментальным исследованием и всеми остальными видами научной (и инженерной) деятельности. При такой постановке вопроса различия между прикладными исследованиями и технологическими разработками отходят на второй план.

Вернемся к введенным определениям. Согласно приведенным характеристикам, теоретическая биология - эволюционная теория, генетика (да и такие биологические науки как зоология, ботаника, паразитология) являются фундаментальной наукой. Генная инженерия, с помощью которой получают генетически измененные продукты питания, новые лекарства, и предполагают изменять наследственность человека - это прикладная наука. Точнее, дело обстоит так: генетика, занимающаяся такими проблемами как исследование структуры ДНК, расшифровка генетического кода и т.п. и преуспевшая в этом - это чистое исследование. Конкретные теоретические разработки, направленные, скажем, на то, чтобы наделить растения или животных нужными свойствами (например, получить картофель, устойчивый по отношению к колорадскому жуку), - являются по своему характеру прикладными разработками. И, наконец, манипулирование в биологических лабораториях с реальными ДНК картофеля, встраивание в нее гена растения, вредного для колорадского жука (и, будем надеяться, безвредного для человека) - это уже технологические разработки.

За последние 60-70 лет наука изменилась. Появилась “большая” (промышленная) наука, возникли так называемые “гибридные” научные организации (типа промышленных лабораторий), в которых одновременно осуществляются и фундаментальные, и прикладные разработки. И если раньше, где-то в XIX, начале XX века предполагалось, что чистые исследования осуществляются в университетских лабораториях, а прикладные - в заводских и фабричных условиях, то в настоящее время задаются вопросом: а сохранились ли вообще различия между этими типами исследований?

В последние годы все чаще высказывается мнение, что сам вопрос этот является совершенно праздным, ненужным, не имеющим смысла. Утверждается, что в нашу эпоху, когда во всех областях интеллектуальной деятельности прочно утверждается в своих правах холистская парадигма, этот вопрос потерял свое значение. Сторонники холистских представлений полагают, что любое деление науки на дисциплинарные ячейки препятствует ее прогрессу. Согласно этому взгляду, “расчлененное” сознание, разделяющее науку на дисциплинарные да и любые другие ячейки, в век глобализации тормозит развитие науки и человеческого общества.

На самом деле вопрос о том, сохранились ли в современной науке различия между фундаментальными и прикладными исследованиями, отнюдь не праздный. Напротив, он является главным, основным при обсуждении и решении ряда принципиальных вопросов, касающихся ценностного статуса современной науки, ее будущего, ее взаимоотношения с моралью и нравственностью, ее отношения к власти и т.д. Все эти вопросы в настоящее время представляют собой предмет острых дискуссий в среде философов, социологов науки и самих ученых. Рассмотрим их по порядку.

На вопрос о том, чем ценна наука, в ответ чаще всего можно услышать, что наука ценна своим вкладом в технологию. Всем известно, какую роль сыграла наука в развитии техники, производства, аграрном секторе, в обустройстве человеческого быта, хранении и переработке продуктов питания, в развитии транспортных средств, здравоохранении. Безусловно, это очень большая заслуга науки. Но я думаю, что основная ценность науки все-таки не в этом. То, что действительно делает науку великой, заключается в том, что она объясняет мир. И выполняет эту функцию преимущественно фундаментальная наука.

На основании классической механики, построенной Г.Галилеем и И.Ньютоном, было создано ( да и сейчас создается ) множество самых разнообразных машин и механизмов. От велосипеда до космического корабля. Но главное все-таки состояло в том, что она послужила базой для создания первой научной картины мира. В ней на основе трех законов классической механики и закона всемирного тяготения были объяснены с единой точки зрения такие различные явления как свободное падение тел, движение планет Солнечной системы, полет снарядов, морские приливы и отливы и т.п. И несмотря на все революционные изменения в научном познании, модель мира классической физики остается справедливой для масштабов тел, далеких от планковских (т.е. являющихся объектами макромира) и для скоростей, далеких от скорости света.

Усилиями таких ученых как М.Фарадей и Дж. Максвелл наука открыла существование электромагнитного поля. На основе электромагнитной теории были созданы генераторы электрического тока, электродвигатели, обеспечивающие работу многочисленных видов транспорта, бытовой электротехники и т.д. Но нам важно подчеркнуть, что на основе этой теории получил свое объяснение огромный пласт природных явлений. Были поняты сущность электричества и магнетизма, выявлена электромагнитная природа света и таким образом объединены на единой осонове электромагнетизм и оптика, предсказано существование электромагнитных волн и т.д.

Так, явление притяжения магнитом железа и других магнитных веществ было известно задолго до создания электромагнитной теории. Но механизмы этого притяжения были не известны. Их раскрыла электромагнитная теория. И с каким изяществом она это сделала! Опытами Эрстеда было установлено, что всякий переменный ток создает вокруг себя магнитное поле. Электроны, входящие в состав атомов и молекул железа являются маленькими переменными токами. Следовательно, они создают вокруг себя магнитные поля. В обычных условиях, когда кусок железа или любого другого способного к намагничиванию вещества не находится во внешнем магнитном поле, все эти поля ориентированы хаотично, имеют различную направленность и гасят друг друга. В таких условиях железо не намагничивается. Но если железный стержень поместить во внешнее магнитное поле, магнитные поля электронов приобретают одинаковую ориентацию. Они складываются, и железо становится магнитом.

Точно также в рамках электромагнитной теории получили объяснение многочисленные электрические явления - от статического электричества до электромагнитной индукции. Так, даже такое, простое на первый взгляд, явление как электризация двух нейтрально заряженных тел трением, не было понятным до появления электромагнитной теории, дополненной электронной теорией Г. Лоренца. Почему, например, резиновая палочка, потертая о кошачью шерсть, заряжается отрицательно, а шерсть положительно? Согласно электронной теории, часть энергии, затрачиваемой на взаимное трение этих тел, переходит в энергию движения электронов. Шерсть удерживает входящие в ее состав электроны менее прочно, чем резина. Поэтому электроны переходят с шерсти на палочку, а не наоборот. Это и делает шерсть положительно, а палочку - отрицательно заряженными (ведь электроны - это отрицательно заряженные частицы).

Выполняя функцию объяснения мира, наука делает это возможно более экономным способом. Любая фундаментальная научная теория дает возможность обобщить и объяснить с некоторых единых позиций, зафиксированных в основных принципах теории, огромное число ранее разрозненных фактов. Тем самым наука способствует выживанию человека, его лучшей ориентации в окружающем мире.

Вместе с тем, фундаментальная наука объясняет не только такие, в известной мере частные явления, как магнетизм или электрическая молния. В ее компетенции лежат мировоззренческие проблемы, такие как строение и происхождение Вселенной, структура “фундамента” материи, происхождение жизни и ее сущность, возникновение человека и т.д. И, подчеркнем еще раз, функцию объяснения мира выполняет главным образом чистое, фундаментальное естествознание.

Скептики упрекают науку в том, что она решила далеко не все из перечисленных выше мироввозренческих проблем. В недавно опубликованной у нас книге Дж. Хоргана [ 1] на этом основании утверждается даже, что наука подошла к своему концу. Ее автор считает, что на все перечисленные вопросы наука никогда и не сможет ответить. Так это или не так, покажет будущее. Вспомним, однако, сколько раз конец науки уже провозглашался. А она продолжает жить, функционировать и выполнять свою единственную и необходимую задачу - объяснять мир, добывать объективное знание о действительности. Что касается скептиков, хотелось бы им напомнить такие прописные истины как та, что у науки нет столбовой дороги к истине (К.Маркс), что путь познания действительности труден и извилист. Верно, что знания, добываемые наукой, являются только относительно истинными, но других источников объективного знания о мире у человека нет.

Оставим, однако, решение не простого вопроса о возможном конце науки в стороне. Обратим внимание на другое: когда заходит речь о будущем науки и когда все чаще провозглашается, что она подошла к своему концу, неявно подразумеваются именно фундаментальные исследования. Мало кто сомневается в том, что прикладные исследования ни в коей мере не будут прекращены, что при любом раскладе они будут процветать и развиваться. И главным аргументом будет выступать их полезность. Они служат основанием для решения таких насущно важных для человечества проблем как здоровье людей, ликвидация голода, проблемы энергетических ресурсов. Правда, прикладные исследования и технологии работают и на создание новых все более престижных марок автомобилей, на разработку все более экзотических моделей одежды и индустрии развлечений, характерных для общества потребления. В этой своей функции прикладные исследования (если, конечно, человечество “одумается”) могут быть несколько свернуты. Однако, в целом им как и технологии особая опасность не грозит. Закончиться могут фундаментальные исследования.

Да, эти исследования часто бывают без-полезны, в том смысле этого слова, который вкладывал в него Оскар Уайльд, когда говорил о том, что всякое искусство бесполезно. Часто они не приносят материальной выгоды. Но если фундаментальная наука удовлетворяет интеллектуальные потребности людей, ее нужно беречь так же, как все цивилизованные страны и народы берегут искусство.

Между тем, фундаментальной науке в недалеком будущем может грозить сворачивание. Она уже и сейчас находится под такой угрозой: ее финансирование во многих странах сокращается. Нередко это объясняют тем, что фундаментальные разработки становятся все более дорогостоящими. Особенно это относится к такой области науки как физика элементарных частиц, являющаяся “фронтиром” современного физического познания. Для ее дальнейшего развития необходимы большие энергии, значительно превышающие по масштабу те, которыми оперирует современная физика. Такие энергии мог бы дать новый суперколлайдер. Но расчеты показали, что его строительство является очень дорогостоящим проектом, и даже такая богатая страна как США отказались от его реализации.

Дело, однако, было не только в финансовых затратах. Деньги нашлись бы, если бы было очевидно, что осуществление такого проекта принесет непосредственную выгоду, и проводимые на суперколлайдере исследования элементарных частиц быстро приведут к результатам, несущим с собой материальную прибыль. На такие разработки в области фундаментальной биологии как расшифровка генетического кода или исследования генома человека деньги нашлись, поскольку в данном случае возможное практическое применение полученных знаний было очевидно. В случае с физикой элементарных частиц этого никто обещать не может. Наоборот, высказывается мнение, что современные исследования в области физики элементарных частиц вообще могут не найти какого-либо практического приложения. В связи с этим раздаются голоса: зачем тратить огромные средства на строительство новых мощных ускорителей? Неужели только для того, чтобы горстка ученых смогла удовлетворить свою любознательность? Почему налогоплательщики должны тратить свои средства на “бесполезные” проекты?

Известный физик, лауреат Нобелевской премии Стивен Вайнберг, стремясь убедить общественность в необходимости выделения средств на новый сверхмощный суперколлайдер, написал прекрасную книгу “Мечты об окончательной теории” [2]. В ней он в поэтической форме рассказал о достижениях современной физики элементарных частиц, о ее проблемах, о нерешенных мировоззренческих вопросах, на которые могли бы дать ответы исследования структуры элементарных частиц и их взаимодействий. Среди них он указал на проблему ранней истории Вселенной, на вопрос о последних “кирпичиках” материи, на проблему строения пространства и природы времени, на возможность создать единую теорию всех известных типов взаимодействий. Но общественность, в лице людей, занимающихся политикой в области науки, была непреклонна. и необходимые средства выделены не были.

В настоящее время нечто аналогичное проектировавшемуся суперколлайдеру строят усилиями многих стран в Церне (Швейцария). Физики надеются с его помощью хотя бы приблизиться к ответу на волнующие их вопросы. Удастся ли им это - покажет непосредственное будущее. В любом случае хотелось бы, чтобы работы в этом направлении были продолжены. Но это уже тема специального разговора. Нам здесь хотелось подчеркнуть только один момент: ответ на вопрос о ценности науки зависит от того, какой лик науки имеется в виду.

Проблема “наука и нравственность” с особой остротой обозначилась во второй половине XX века, после взрывов атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки. До этих трагических событий вопрос об этике науки сводился только к вопросу о профессиональной этике ученого. Предполагалось, что ученый должен следовать этическим нормам научного этоса: стараться стать профессионалом высокого класса, не фальсифицировать данные в угоду той или иной точке зрения, не заниматься плагиатом. В остальном свобода научного творчества ничем не ограничивалась. Такая позиция имела своим истоком мировоззрение Просвещения, согласно которому развитие науки не несет в себе негативного заряда и непременно ведет к прогрессу и процветанию человечества. С середины XX века на повестку дня встал вопрос о социальной ответственности ученого.

При этом, однако, и после этих событий предполагалось, что степень такой ответственности определяется тем, в какой сфере научной деятельности работает ученый. Считалось, что моральную ответственность правомерно возлагать только на ученого-прикладника или технолога. Исследователь, занятый в фундаментальной сфере, не может нести ответственность за негативные последствия развития науки. Конечно, думать о последствиях он не просто может - обязан. Но возможности повлиять на реализацию тех или иных приложений у него отнюдь не такие мощные как у прикладника или технолога.

Невозможно прежде всего предугадать, как в дальнейшем будет использовано научное открытие. “Практический выход фундаментальных исследований остается, как правило, непредсказуемым”, - утверждает отечественный физик-теоретик М.А.Марков [3, с.33]. Во времена Марии Кюри-Складовской и Пьера Кюри никто не мог предвидеть, что открытая ими естественная радиоактивность приведет в конце концов к созданию атомной бомбы. Так что, полагалось, и возлагать на них ответственность за такое приложение было бы несправедливо.

Так, теория, позволившая понять и объяснить явление полупроводимости (квантовая теория твердого тела), была создана в 30-х гг. прошлого века, но широкое использование полупроводников в радиотехнике началось только в 50-х гг. Или другой пример. Ныне хорошо известны блестящие практические достижения генной инженерии. Достаточно перечислить получение с помощью ее методов таких жизненно важных лекарств как инсулин, интерферон; создание высокопродуктивных штаммов микроорганизмов для получения аминокислот, антибиотиков, ферментов, витаминов; набирающую силу генную терапию, разработки в области получения генетически измененных продуктов питания и т.д… Но ведь еще в 60-х гг. ХХ века было неясно, даст ли вообще что-нибудь полезное молекулярная биология. И многие ученые сетовали на то, что на эту область исследований отпускается слишком много средств.

Таким образом, для традиционного взгляда на фундаментальную науку как на этически нейтральную существовали объективные основания. Конечно, никто при этом не утверждал, что ученый, занятый в сфере фундаментальных наук, не должен испытывать беспокойства по поводу возможных деструктивных применений научных открытий. Предполагалось, что если он знает о возможности такого приложения, он обязан сделать все возможное, чтобы предотвратить его. Он должен предупредить коллег, выступить в печати, известив общественность о грозящей опасности, принять участие в соответствующих экспертных советах и комиссиях и т.д.

В настоящее время превалирует убеждение, что фундаментальные исследования уже не являются этически нейтральными. Башни из слоновой кости больше не существует. Ученые, работающие в сфере фундаментальных исследований, должны нести бремя социальной ответственности наряду с прикладниками и технологами. В качестве важнейшего аргумента в пользу такой точки зрения выдвигается якобы существующий факт сокращения временного интервала между открытием и его технологическими приложениями. Такое сокращение, если оно действительно имеет место, означает, что ученые-фундаментальщики уже не могут ссылаться на то, что они не знают, как будут использованы их открытия: новые технологические приложения уже на пороге, и их характер очевиден. Решай, что делать: разрешать эти применения, если они имеют деструктивный характер, или протестовать против этого.

Другим аргументом является возникновение “гибридных” учреждений, где в одной и той же лаборатории осуществляются одновременно и совместно, в работе над одним и тем же проектом, и чистые и прикладные исследования. Здесь, полагают, ученому фундаментальщику так же “не отвертеться” от ответственности, сославшись на то, что он не знает и не может предугадать, как могут быть использованы открытия, сделанные в сфере фундаментальных наук. Ведь приложения осуществляются прямо у него на глазах!

Насколько верны и убедительны эти аргументы, будет проанализировано ниже Пока же констатируем: вопрос о моральной ответственности ученого по-прежнему, как и в добрые старые времена зависит от того, о каких исследованиях ведется речь. И в современную нам эпоху его решение определяется тем, существуют ли все еще различия между чистыми исследованиями и технологическими разработками.

Вопрос о свободе научного творчества, о возможности и необходимости ограничений на эту свободу так же как и только что рассмотренный вопрос о моральной ответственности ученого остро встал во второй половине ХХ в. До уже упоминавшихся трагических событий, связанных со взрывами первых атомных бомб, в глазах общественности ученый рисовался этаким рассеянным профессором, человеком не от мира сего, живущим в сфере своих абстракций и не способным повлиять на ход мировых событий. (Вспомним жюльверновского Паганеля!). После испытания нового оружия, повлекшего за собой массовую гибель людей, в сознании обывателя сложился новый образ ученых: они предстали в виде страшных чудовищ, способных уничтожить человечество. Литературным воплощением этого представления является образ изобретателя “льда- 9” из романа Курта Воннегута “Колыбель для кошки”. Это действительно монстр, занятый исключительно своими формулами и изобретениями, глубоко равнодушный к людям, не замечающий даже собственных детей, и не осознающий, какой опасностью грозит его деятельность человечеству.

Вообще- то равнодушие к житейским проблемам во все времена рассматривалось в качестве характерной черты ученого. Оно считалось следствием его погруженности в мир научных идей. Вспомним андерсоновского Кая в пору его пребывания в ледяных покоях Снежной королевы. Он был настолько поглощен складыванием льдин в головоломки (т.е. решением геометрической задачи), что не только не вспоминал о других людях: он не замечал даже, что сам совершенно замерз. Но в эпоху Андерсена наука казалась по крайней мере безвредной. Равнодушие Кая особенно не вредило никому, кроме его самого и его близких. Кай занимался, если так можно сказать, чистым исследованием. Равнодушие же изобретателя льда-9 другого типа. Оно несет в себе опасность для всего мира, угрожая самому существованию жизни. В связи с этим молчаливо подразумевалось, что “исследования”, которыми занимался Кай (чистые, по своему характеру), не требуют никакого контроля, тогда как разработки, подобные тем, которые вел воннегутовский герой (точнее антигерой), прикладные по своему типу, должны контролироваться и, в случае, если они преследуют те же цели, что и изобретатель льда-9 -быть запрещены.

Совершенно естественной реакцией общественности на первое применение атомного оружия было требование контроля над деятельностью ученых и ограничений на свободу научного творчества. С этих пор физика развивалась под пристальным вниманием прежде всего самих ученых. Хотя далеко не всегда они могли осуществлять необходимый контроль над приложениями науки.

В настоящее время вопрос о свободе научного творчества с особой остротой встает в молекулярной биологии. Выше уже говорилось об огромных достижениях генной инженерии. Известны, с другой стороны, и те потенциальные опасности, которые несет с собой эта область исследований. И еще неизвестно, что при этом перевешивает. Что делать в таком случае? Запретить? Но ведь тогда человечество может потерять слишком многое. Следует ли прекращать, например, исследования по генной терапии? Уже в самое последнее время удалось получить генетически измененные органы животных и приблизиться к решению проблемы отторжения чужеродных тканей при операциях по пересадке человеку необходимых органов. Известно, например, сколько людей в мире ждут пересадки почки. До последнего времени эти ожидания могли тянуться годами и целиком зависеть от смерти подходящего донора. Сейчас, благодаря успехам генной инженерии, эта проблема может быть решена. Английским ученым удалось, внедрив необходимые человеческие гены в яйцеклетку свиней, выращивать животных, почки или печень которых уже не будут отторгаться как чужеродные при их пересадке человеку.

Точно также, нельзя запретить разработки, связанные с получением генетически измененных продуктов питания. Несмотря на то, что до сих пор нет ответа на вопрос, являются ли они совершенно безопасными для человека, всем понятно, что исследования в этом направлении должны быть продолжены, поскольку могут принести пользу развивающимся странам в их решении продовольственной проблемы. Вместе с тем, очевидно справедливыми представляются призывы наложить мораторий на любые эксперименты с изменением человеческой ДНК; на попытки клонирования человека. Повторим, генная инженерия - это область прикладных исследований. Но, как видим, даже здесь проблема свободы научных исследований не имеет простого решения.

В XIX и начале XX в. хотя бы чистые исследования оставались вне подозрений. Сейчас говорят о том, что и они могут быть опасными. Что, если ученый, экспериментирующий с ДНК некоего живого организма, будучи движим чистой любознательностью, захочет посмотреть, как будет вести себя этот организм, если в в его ДНК встроить тот или иной ген? Стимулируемый отнюдь не утилитарными соображениями, этот исследователь может создать организм, опасный для человека и окружающей среды. Вырвавшись из лаборатории, этот организм может наделать много бед. Значит, контроль необходим уже и над чистыми исследованиями? Значит свободы научного творчества не должно быть уже и для фундаментальной науки?

Но ведь такая свобода является величайшей ценностью науки. Как утверждал один из творцов современной физики Энрико Ферми,- “Опыт показывает, что до некоторой степени произвольный характер исследования знаниевого поля, являющийся результатом полной свободы в выборе направления исследований отдельными учеными, является единственным гарантом того, что ни одно важное направление научных исследований не будет упущено” [ цит. по 4, P. 125 ].

Кроме того, мы знаем, к каким бедам для науки привели многочисленные запреты на научные исследования, которые имели место в нашей стране в сталинские времена. Например, запрет на генетику, последовавший после сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Верно, что запрещена она была по идеологическим соображениям, в то время как в случае с генной инженерией сторонники контроля руководствуются такими гуманными соображениями как забота о будущем человечества. Тем не менее, любой контроль, ограничивающий свободу научного творчества, может подействовать деструктивно на ход развития науки и привести к отставанию в науке и даже ее кризису. Вспомним, какую цену заплатила наша наука за запрет генетики. Мы отстали в этой области исследования на много лет.

Так следует ли контролировать научные исследования? Мы не будем здесь обсуждать этот не простой вопрос. Нам важно зафиксировать, что его обсуждение напрямую зависит от того, о каких исследованиях ведется речь. А значит, все дискуссии и решения должны предваряться поисками ответа на вопрос, сохранились ли различия между фундаментальными и прикладными разработками, существовавшие в классический период науки.

В этом упрекают современную науку ее многочисленные критики [ 5 ]. ( При этом под технократическим дискурсом понимается не только научная деятельность, ориентированная на инженерию, но и система институтов, которые работают на современную науку и технику). В “сцеплении” науки и технократического дискурса, в их, якобы, неразрывной связи усматривается основная вина и беда современной науки. Эта связь, как полагают критики, вынуждает науку на разработки, связанные с покорением природы, с господством над нею. Именно эта связь, полагают они, приводит к тому, что наука оказывается повинной в загрязнении окружающей среды, в создании оружия массового уничтожения и всех прочих, давно известных грехах. В связи с этим высказывается мнение о необходимости разорвать эту связь, “вынуть” науку из технократического дискурса и поместить ее в другой социальный проект. Этот проект должен быть нацелен не на покорение природы и исчерпание ее ресурсов, а на сотрудничество с природой. Только такой проект сможет обеспечить выживание человечества.

Здесь все верно, за исключением утверждения, что наука неразрывно “сцеплена” с технократическим дискурсом. Это утверждение нуждается в уточнении. Оно было бы справедливо, если бы действительно перестали существовать какие-либо различия между фундаментальными и прикладными исследованиями и разработками, и о науке можно было бы говорить, как о чем-то нерасчлененном. Если это не так, а мы попытаемся доказать, что это действительно не так, к тезису о “погруженности” науки в технократический дискурс следует вернуться, чтобы обсудить его снова. Если упоминаемые различия по-прежнему существуют, этот тезис следует толковать так: непосредственно связаны с таким дискурсом только прикладные исследования. Фундаментальные исследования не имеют такой непосредственной связи.

Далее, науку действительно хорошо бы поместить в другой социальный проект, если под этим подразумевается, что она должна работать на счастье и процветание человечества. Вот только реализовать такой проект без ориентированных на инженерию и индустрию прикладных исследований невозможно. Для нормальной жизнедеятельности современному человеку необходимы и промышленные, и аграрные товары, и транспорт, и, увы, лекарства. Нельзя же в самом деле ратовать за то, чтобы человечество вернулось к первобытному состоянию. Такие призывы звучали наивно уже во времена Ж.Ж.Руссо. Сейчас же они выглядят просто смехотворно.

В самом деле, далеко не очевидно, что источником технологических новаций всегда выступает наука. Наиболее распространенными и популярными представлениями о взаимоотношении науки и технологии является модель, согласно которой источником технологических новаций выступает наука, что технология - это приложения науки. В некоторых случаях такая модель действительно срабатывает. Но всегда ли?

Американский исследователь в области философии техники Э.Лейтон в докладе, прочитанном в Москве в Институте философии РАН в 1989 г., рассказал о так называемом проекте “Хиндсайт” (“Прицел”). Перед участниками этого проекта была поставлена задача проанализировать, насколько оправданными являются затраты на фундаментальные исследования в разработке новейших типов вооружения. Работа длилась восемь лет, в течение которых тринадцать групп ученых и инженеров проанализировали около семисот технологических новаций в системе производства вооружений. Результаты исследований поразили и потрясли общественность. Оказалось, что 91% новаций имели в качестве своего источника не науку, а предшествующую технологию и только 9% - достижения в сфере науки. Причем, из этих 9% лишь 0,3% можно было охарактеризовать как имеющие источник в области чистой, фундаментальной науки.

Результаты проекта “Хиндсайт” ни в коей мере нельзя истолковывать в том духе, что фундаментальная наука не имеет отношения к приложениям и технологическим разработкам. Так же как они не означают, что прикладные разработки не связаны с индустрией и технологией. Было показано только, что далеко не всегда наука является источником технологии: очень часто таким источником выступает предшествующая технология.

И вполне вероятным выглядит утверждение, согласно которому наука и технология вообще являются двумя относительно независимыми потоками человеческой деятельности [ 6, P. 112}. В такой двухпотоковой модели наука имеет своим источником предшествующую науку; технология - предшествующую технологию. И лишь в особых ситуациях, например при возникновении нового направления в науке, происходит их сильное взаимодействие. В процессе этого взаимодействия они взаимно обогащаются; их традиционная причинная связь может переворачиваться: уже не наука питает технологию, а технология ставит перед наукой задачи и сама выступает источником развития науки; затем, когда основные проблемы решены, потребность в их взаимодействии уменьшается, и они вновь начинают развиваться относительно независимо.

В адрес науки нередко высказываются обвинения в том, что она обслуживает власть, что она служит власти. “В современном обществе, - утверждает отечественный философ В.М.Межуев,- она (наука- Е.М.), служит целям не человеческой свободы, а целям власти - экономической и политической. Научный разум, поставленный на службу богатству и власти, стал главной угрозой природе и культуре” [7, с. 24-25].

Все это справедливо, но при этом требуется уточнение, какой именно тип науки имеется при этом в виду. Традиционно полагалось, что непосредственно служит власти, выполняя социальные заказы, технология и, в меньшей мере, обслуживающие ее прикладные разработки. Фундаментальное (чистое) естествознание, ставя перед собой цель добывать объективное знание о законах природы и общества, никакой власти не служит. Думается, что такие представления остаются справедливыми и в настоящее время. Те, кто утверждают обратное, забывают о том, какова цель фундаментальных исследований. Фундаментальная наука может служить власти только в одном случае: если она становится тем, что в нашей литературе получило название “идеологизированной науки”. Такая наука создается в угоду и для поддержки господствующей идеологии. Той, что служит существующей власти. Хрестоматийным примером идеологизированной науки является лысенковщина. Господствующей идеологией во времена Лысенко был догматизированный диалектический материализм. Стремясь угодить власти, Т.Д.Лысенко переделывал биологию так, чтобы она соответствовала очень плоско понятой диалектике. На этом основании лысенковцы боролись с генетикой, которая оперирует некими неизменными единицами наследственности - генами. (Ведь с точки зрения диалектики, утверждали они, все должно изменяться!). История возникновения и функционирования идеологизированной науки в СССР нашла свое отражение во многих работах отечественных историков и философов науки [ 8 ]. В методологическом плане феномен идеологизированной науки хорошо проанализирован в работах М.Д.Ахундова и Л.Б Баженова [9]. Так что рассматриваемое явление хорошо известно, и мы не будем его здесь подробнее рассматривать.

Феномен идеологизированной науки не может возникнуть, если в научном сообществе царит дух критицизма и свободных дискуссий. Таких дискуссий, в которых выявляется истина. В демократическом обществе критицизм и свобода дискуссий - явление обычное, и идеологизированная наука здесь, как правило, не возникает. Во всяком случае такая, которая служит политической, гражданской власти. Поэтому борьба с рассматриваемым явлением должна свестись к борьбе за свободу дискуссий в науке. А значит - за демократизацию общества.

Вернемся к аргументам, которые приводятся в обоснование отрицательного ответа на этот вопрос. Прежде всего это, якобы имеющее место, сокращение временного интервала между открытиями в сфере чистых исследований и технологическими новациями. Нередко высказывается мнение, что в современную нам эпоху этот временной интервал настолько сократился, что фундаментальная наука стала непосредственным источником новых технологий. Но вот мнение специалистов: “В популярных книгах и газетах можно прочитать, что процесс приложения все убыстряется. Однако я убежден, что нет никаких свидетельств в пользу того, что это верно. В нашем столетии этот интервал скорее растет, чем сокращается”, - пишет известный физик Г.Казимир, посвятивший себя прикладным исследованиям [10, P. 451]. Эту точку зрения разделяет и один из творцов современной теоретической физики В.Вайскопф. “Часто утверждают, -пишет он, - что основанием для более тесных отношений между наукой и политикой является факт, что временной интервал между научным открытием и его приложением сильно уменьшился. Но это просто чепуха. Временной интервал между фарадеевским открытием индукции и первым электрическим двигателем является почти таким же как между открытием Чедвиком нейтрона и первым ядерным реактором” [11, P. 444].

Могут возразить, что в некоторых областях современной науки, например, в молекулярной биологии эти утверждения нуждаются в корректировке. В самом деле, теоретические исследования по расшифровке генома человека сразу же повлекли за собой самые разнообразные практические приложения. Это и генная терапия - лечение наследственных заболеваний на генетическом уровне, и разработки по производству генетически измененных продуктов питания и создание новых лекарственных препаратов. Так что утверждение о сокращении временного интервала в данном случае выглядят убедительно. На самом деле, однако, обращение к истории науки свидетельствует, что перечисленные разработки начались давно, задолго до расшифровки генома человека. Неизвестно, какое именно открытие в молекулярной биологии явилось источником приложений последних лет. Все они совершаются в рамках уже давно существующей генной инженерии.

Второй аргумент - появление нового типа фундаментальных исследований, опасных самих по себе, а не своими приложениями. Как уже говорилось, в качестве примера приводят все те же эксперименты с ДНК. Утверждают, что в этих экспериментах ученый, движимый чистой любознательностью, т.е. оставаясь, казалось бы, в рамках чистых исследований, может создать организм, потенциально опасный для человека или природы.

Мне, однако, представляется, что в этих рассуждениях содержится неточность: эксперименты с ДНК являются не чистыми, а прикладными исследованиями. Любознательность вовсе не является отличительным признаком чистых исследований. Она присуща и прикладным исследованиям и технологическим разработкам. Критерием фундаментальных исследований, отличающим их от прикладных, является, повторим, их цель. Любые эксперименты с генетическим материалом, направленные на его изменение - это уже прикладные исследования или технологические разработки. Фундаментальные исследования направлены на познание природных объектов так как они существуют сами по себе. Они не преследуют цель изменения или усовершенствования этих объектов.

Можно опять-таки возразить, что в сфере чистых исследований также проводятся эксперименты, причем именно такие, в которых объекты или природные процессы подвергаются изменениям. Элементарные частицы расщепляются в ускорителях, химические растворы выпариваются, различные вещества разлагаются на компоненты, ткани растений и животных препарируются и т. д. Это верно. Следует, однако учесть, что все эти радикальные изменения необходимы именно для того, чтобы узнать, как “устроена” природа сама по себе, каким закономерностям она подчиняется. Цель эксперимента в фундаментальных исследованиях совпадает с целью самих фундаментальных исследований - познание природных объектов и процессов - и служит этой цели.

И, наконец - появление научных организаций нового типа, тех, которые называют “гибридными”. В них действительно фундаментальные и прикладные исследования “сближаются” во времени и пространстве. Исследователь, занятый в сфере фундаментальных разработок, и ученый-прикладник (также как и инженер-технолог) работают над одним и тем же проектом, в одной и той же лаборатории. Часто один и тот же исследователь может быть задействован одновременно и в тех, и в других разработках. Казалось бы, в таких разработках фундаментальные и прикладные исследования действительно сливаются, и все различия между ними исчезают. Тем не менее, на самом деле ни о каком уничтожении различий речи в данном случае тоже быть не может. Факт пространственного и временного сближения фундаментальных и прикладных исследований в “гибридных” научных организациях имеет значение только для вопроса о моральной или социальной ответственности ученого. Но как бы ни сближались эти два типа исследований, будучи даже реализуемы в одной и той же голове, они не перестают быть разными по характеру, по своим целям и задачам. И работая над тем или иным “гибридным” проектом, ученый просто осуществляет переход от одного типа научной деятельности к другой.

Еще один аргумент, который, якобы, свидетельствует в пользу мнения о слиянии прикладных и фундаментальных исследований был высказан как-то известным отечественным физиком, акад. А.М. Прохоровым. Ученый напомнил о существовании теоретических фундаментальных знаний, которые используются в процессе усовершенствования приборов и механизмов, задействованных в сфере прикладных и технических разработок. С его точки зрения в такого типа разработках различия между фундаментальными и прикладными исследованиями исчезают. Мне представляется, однако, что упоминаемые А.М. Прохоровым исследования на самом деле являются прикладными: ведь они направлены на изменение вещей и процессов с целью их усовершенствования. Их цель отлична от той, которая характеризует фундаментальную науку. Несомненно, что в этих исследованиях присутствует и фундаментальные знания. На них опираются ученые в своих прикладных разработках, связанных с усовершенствованием приборов или механизмов. Но присутствие такой компоненты отнюдь не делает их фундаментальными. Разве кто-либо отрицает, что прикладные разработки содержат в себе теоретический компонент? Напротив, они могут быть по своему характеру в высокой степени теоретическими (и в современной науке они и являются таковыми), и тем не менее оставаться прикладными. Характер научной деятельности, так же как и ее. мотивы ( вспомним уже упоминавшуюся любознательность) для чистых и прикладных разработок чаще всего являются одними и теми же. Не этим различаются эти два лика науки. Единственное, что их различает - это преследуемые ими цели.

Так что нет никаких оснований утверждать, что в современную нам эпоху различия между фундаментальными и прикладными исследованиями исчезли. И в новых условиях, несмотря на действительно изменившийся облик науки, мы можем с уверенностью говорить о существовании двух типов научного исследования, различающихся по своим целям и векторам направленности.

Мамчур Е.А.

ДВА ЛИКА НАУКИ